Опьяненный, счастливый до потери пульса, сам не свой и ничей, я кружил и кружил вокруг мачты с золотым треугольником. Кружил, обмирая от восторга, но при этом упорствовал зашедшим за разум умом: нет, так не бывает. Всё это сон, мечта, иллюзия. Нет такого места, где отпускают столько счастья оптом и задарма. Нет, не было и не будет. Нигде и никогда. Не может его быть.
Зачем я пытался отрезвить себя, не знаю. Но догадываюсь. Видимо, даже на пике блаженства разумное и независимое существо остаётся разумным и независимым, и не лишается — в белой кляксе начала Ян всегда присутствует капелька чёрного начала Инь — способности впадать в сомнение. Я дракон, я разумен, мой разум критичен и я за это получил спполна: наступил момент, когда сомнение породило тревогу, и на меня накатила девятибалльная волна тоски. Иезуитская эта эмоция чревата самыми скверными последствиями, вот и тут: мир (такой родной мне, но для которого я, без всякого сомнения, был чужаком) в одну секунду — увы мне — вывернулся наизнанку. День обернулся ночью, небо и земля поменялись местами, а золотая башня — о, мать моя Змея! — превратилась в бездонный колодец — наглядное воплощение Небытия. И я уже не летал. Всё, абзац, полёт закончился.
Поражённый и обманутый стоял я на самом краю колодца и с замиранием сердца вглядывался в мрачную бездну. Как это ни странно, но её чернота не пугала, напротив — манила, и в какую-то опасную, но честную секунду появилось неудержимое желание прыгнуть вниз. Захотелось, сил нет, как захотелось, слиться с этой бархатной чернотой. Не для того, чтобы убить себя. Нет, нет и ещё раз нет. Но для того, чтобы убить мысль о безысходности и тщетности своего существования вне чудесного мира, переполненного счастьем.
Убить себя и убить мысль в себе — как ни крути, вовсе не одно и тоже. По сути. По форме — возможны варианты. Я выбрал самый тривиальный, самый простой из них и самый скорый, поскольку постольку в тот миг не думал о себе. А думал я о том, как исчерпать оскорбительный обман бытия. Я должен был его исчерпать. Я обязан был с ним покончить.
«Простите», — без моего участия прошептали губы, потом я добавил от себя «прощаю» и занёс ногу над искупительной дырой.
Прыгнуть не получилось — из колодца вылетела Красопета и толкнула меня в грудь. Удар был настолько мощным и неожиданным, что я не устоял на ногах и, минуя все стадии возвращения, сразу плюхнулся в кресло.
— Вот зараза, — простонал я.
— Сам дурак, — промяукала разъярённая кошка, сверкнула жёлтым глазом и отцепилась меня, оставив грубые затяжки на любимом свитере. Скатившись кубарем под стол, она вынырнула с той стороны, запрыгнула на подлокотник кресла, в котором сидела застывшая с чайной ложкой во рту Лера, потом — на стол, а с него — опять на шкаф. И замерла в позе безносого Сфинкса.
В то же самое мгновение моя славная помощница очнулась и, облизав и без того чистую ложку, произнесла:
— Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь, причём не врубаюсь основательно. Блондинка, одним словом. Беспросветная.
Я поглядел на неё, ещё раз поглядел, и ещё раз, обвёл настороженным взглядом кабинет, глянул за окно, потом на куранты и принял очевидное: Запредельное хотя и выплюнуло меня в тоже место Пределов, но сделали это со сдвигом на несколько минут назад. И вспомнился мне очумелому один детский садистский стишок. Такой вот: «Девочка Нина купаться пошла, в среду нырнула, в субботу всплыла». Будто про меня стишок. Правда, с поправкой на то, что нырнул всё-таки в «эту субботу», а всплыл в «прошлую среду».
Насчёт того, что делать дальше, никаких сомнений у меня не было. Кровь из носа, но нужно подыграть запутавшейся самой в себе реальности. Пределы — моя родина, Пределы — моя судьба, Пределы нужно беречь. Ну и рассудок их обитателей, как нечто неотъемлемое, разумеется, тоже. Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я — в нашей жизни всегда есть место подвигу — заставил себя улыбнуться, махнул отяжелевшей и непослушной рукой в сторону окна и, как ни в чём не бывало, обратился к Лере:
— Посмотри, подруга, вон на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?
