Ник подождал, пока он не устанет, а потом пропихнул еду в щели под дверями камер с помощью щетки. Билли Уорнер кинул на него тупой взгляд и начал есть.
Майк разбил свой стакан молока о решетку. Два своих гамбургера он расплющил о покрытую надписями с рисунками заднюю стену камеры. Один из них прилип к стене в окружении брызг горчицы, кетчупа и приправы, гротескно напоминая картину Джексона Поллока. Он растоптал свой кусок яблочного пирога. Во все стороны полетели кусочки яблока. Пластиковая тарелочка треснула.
— У меня голодовка! — завопил он. — Я отказываюсь от еды! Скорее ты съешь мой член, чем я съем что-нибудь из твоих подачек, понял, глухонемая жопа? Ты у меня…
Ник отвернулся, и немедленно воцарилась тишина. Он вернулся в кабинет, чувствуя себя испуганным и не зная, что делать. Если бы он умел водить, он бы их сам отвез в Кэмден. Но водить он не умеет. А надо ведь еще подумать и о Винсе. Нельзя же оставить его лежать на полу на поживу мухам.
В кабинете было еще две двери. За одной оказался встроенный шкаф для одежды, а за другой — ведущая вниз лестница. Внизу оказалась что-то среднее между подвалом и складом. Там было прохладно. Этого достаточно — по крайней мере, на какое-то время.
Он попытался поднять тело. Исходивший от трупа тошнотворный запах чуть не вывернул его желудок наизнанку. Винс оказался для него слишком тяжел. Тогда он взял его под руки и вытащил из камеры. Голова Винса запрокинулась и словно бы просила Ника о том, чтобы он был поосторожнее.
На то, чтобы оттащить тяжелое тело Винса в подвал, потребовалось десять минут. Ник уложил его на бетонный пол и накрыл взятым из камеры армейским одеялом.
Потом он попытался уснуть, но удалось ему это лишь под утро, когда двадцать третье июня уже сменилось двадцать четвертым. Сны его были очень явственными и иногда пугали его. Все чаще и чаще последнее время содержание их оказывалось зловещим и имевшим какой-то тайный, скрытый смысл. Во сне у него возникало ощущение, что нормальный мир потихоньку превращается в то место, где грудных детей приносят в жертву за закрытыми ставнями, и огромные черные механизмы с грохотом работают в запертых подвальных помещениях.
И, разумеется, был еще и личный страх — страх того, что однажды и сам он проснется больным.
Спал он мало. Последний приснившийся ему сон он уже видел недавно: поле кукурузы, теплый запах растений, ощущение того, что что-то — или кто-то — очень доброе и надежное уже близко. Ощущение дома. И это ощущение уступает место ледяному ужасу, когда он понимает, что кто-то следит за ним из кукурузных зарослей. Он проснулся в поту. Он поставил кофе и пошел проверить двух своих подопечных.
Майк Чайлдрес был в слезах. За спиной у него гамбургер по-прежнему висел, прилипнув к стене.
— Теперь-то ты доволен? Я тоже заразился. Разве ты не этого хотел? Разве это не месть? Послушай, я дышу, как паровоз на подъеме!
Но Ника в первую очередь интересовал Билли Уорнер, в бессознательном состоянии лежавший на своей койке. Шея его распухла и почернела. Грудь его судорожно вздымалась.
Ник выбежал из тюрьмы и заспешил к дому Бейкеров. Он нажал кнопку звонка. Через краткий промежуток времени, который, казалось ему, длился целый час, Джейн открыла дверь. Лицо ее вновь было покрыто лихорадочным потом. Она не бредила, но говорила медленно и нечетко. Губы ее распухли.
— Ник. Входи. Что случилось?
«В. Хоган умер прошлым вечером. Кажется, Уорнер умирает. Он очень сильно болен. Видели ли вы доктора Сомса?»
Она покачала головой, чихнула и пошатнулась. Ник обнял ее за плечи и подвел к стулу. Он написал: «Не могли бы вы позвонить ему от моего имени?»
— Да, конечно. Принеси мне телефон, Ник. Кажется… ночью у меня начался повторный приступ.
Он принес телефон, и она набрала номер Сомса. После того, как она более полминуты неподвижно держала трубку, он понял, что ответа не будет.
Она попыталась позвонить ему домой, потом-домой его медсестре. Ответа не было.
— Попробую позвонить в патрульную службу штата, — сказала она, но ей пришлось положить трубку уже после первой цифры. — Похоже, за пределы города до сих пор нельзя дозвониться. После единицы сразу же начинаются гудки. — Она слабо улыбнулась ему, и слезы беспомощно потекли у нее по щекам. — Бедный Ник, — сказала она. — Бедная я. Бедные все. Помоги мне подняться наверх, пожалуйста. Я очень ослабела и задыхаюсь. Похоже, скоро мы с Джоном будем опять вместе. — Он посмотрел на нее и вновь с горечью подумал о своей немоте. — Если ты поможешь мне, то я, пожалуй, прилягу.
