— … делается на благо общества, — продолжал читать Уинки. — Это сообщение заканчивается серьезным предупреждением и приветствиями в адрес Граждан Лас-Вегаса. Пусть этот список правдивых фактов будет прибит над головой отступника и скреплен печатью Первого Гражданина по имени РЭНДЕЛЛ ФЛЕГГ.
— О, Господи, как больно! — кричал над ними Гектор Дроган. — О-Господи-Господи-Господи-Боже-мой!
Толпа простояла рядом с крестом еще почти час. Каждый боялся уйти первым. На многих лицах застыло выражение отвращения, многие другие пребывали в состоянии какого-то сонного возбуждения… но если уж искать общий знаменатель, то им был страх.
Однако, Мусорный Бак не был испуган. С чего ему было пугаться? Он же не знал этого человека.
Он его совсем не знал.
В четверть одиннадцатого в комнату Мусорного Бака зашел Ллойд. Он взглянул на него и сказал:
— Ты одет? Хорошо. А я боялся, что ты уже лег.
— Нет, — сказал Мусорный Бак. — Я еще не ложился. Но в чем дело?
Ллойд понизил голос.
— Время пришло, Мусорок. Он хочет видеть тебя. Флегг.
— Он?..
— Да.
Мусорный Бак не помнил себя от радости.
— Где он? Я отдам за него свою жизнь, о да…
— Верхний этаж, — сказал Ллойд. — Он появился как раз после того, как мы сожгли труп Дрогана. С побережья. Он просто оказался здесь, когда мы с Уитни вернулись. Никто ни разу не видел, как он приходит или уходит, но все всегда знают, когда он уходит снова. Или возвращается. Пошли.
Через четыре минуты лифт остановился на последнем этаже, и Мусорный Бак с просветленным лицом и сияющими глазами вышел на площадку. Ллойд остался в лифте.
Мусорный Бак повернулся к нему.
— А ты?..
Ллойд попытался улыбнуться, но это у него не слишком-то хорошо получилось.
— Нет, он хочет видеть тебя одного. Счастливо, Мусор.
И прежде чем он успел еще что-либо сказать, двери лифта закрылись, и Ллойд уехал вниз.
Мусорный Бак обернулся. Он был в просторном, роскошно отделанном зале. В зале было две двери… и одна из них, в дальнем конце, медленно открывалась. Там было темно. Но Мусорный Бак различал в дверном проеме силуэт. И глаза. Красные глаза.
Мусорный Бак пошел к силуэту. По мере того как он приближался, воздух становился все прохладнее и прохладнее. По его загорелым рукам забегали мурашки. Где-то глубоко внутри него перевернулся и закричал в могиле труп Дональда Мервина Элберта.
Потом вновь стало тихо.
— Мусорный Бак, — сказал низкий, зачаровывающий голос. — Как я рад, что ты пришел. Как я рад.
— Я… я готов отдать за тебя свою жизнь.
— Да, — успокаивающе произнес силуэт в дверном проеме. Губы его раздвинулись в усмешке, обнажив белые зубы. — Но не думаю, что в этом будет необходимость. Входи. Дай-ка мне посмотреть на тебя.
Мусорный Бак шагнул внутрь. Дверь закрылась, и они оказались в полутьме. Невыносимо горячая рука сомкнулась на холодной руке Мусорного Бака… и неожиданно он почувствовал покой.
Флегг сказал:
— Для тебя есть работа в пустыне, Мусор. Важная работа. Если хочешь.
— Все, что ты скажешь, — прошептал Мусорный Бак. — Все, что ты скажешь.
Рэнделл Флегг обнял его за плечи.
— Пошли. Нам надо кое-что обсудить.
46 Люси Сванн проснулась без четверти полночь. Над скалистыми горами сверкнула бесшумная зарница. До этого путешествия она никогда не бывала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат.
В другой половине спального мешка никого не было — от этого-то она и проснулась. Она встала и пошла туда, где он мог быть, — в восточную часть лагеря. Она шла бесшумно, не побеспокоив ни одной живой души. Разумеется, кроме Джаджа. Около полуночи было его время, а Джаджа Фэрриса никогда нельзя было застать спящим на часах. Джаджу было семьдесят лет, а присоединился он к ним в Джойлете. Теперь их было девятнадцать человек: пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.
— Люси? — позвал Джадж тихим голосом.
— Да, ты не видел…
Тихий смешок.
— Конечно, видел. Он рядом с шоссе, на том же месте, что и вчера и позавчера.
Она подошла поближе и увидела, что на коленях у него открыта Библия.
— Джадж, ты глаза себе испортишь.
— Ерунда. Такую книгу лучше всего читать при свете звезд. Как это там? «Ужасы устремились на меня; как ветер, развеялось величие мое, и счастье мое унеслось, как облако. И ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня. Ночью ноют мои кости, и жилы мои не имеют покоя».
