— Да нет, — сказал он, словно она в чем-то возразила ему. — Я просто хочу прояснить ситуацию. Я думаю, ты не станешь сейчас говорить Гарольду о том, что произошло. Так ведь?
— Да, — ответила она благодарно.
— Проблема может разрешиться сама собой. Я видел, как он смотрел на Патти. Она примерно его возраста.
— Я не знаю.
— Ты чувствуешь себя его должником, так?
— Наверное, да. Мы остались в Оганквите одни, и…
— Это была чистая случайность, Фрэнни. Ты не должна чувствовать себя обязанной из-за простой случайности.
— Наверное.
— По-моему, я люблю тебя, — сказал он. — Мне не так-то легко это сказать.
— По-моему, я тоже тебя люблю. Но есть еще кое-что…
— Я знал.
— Ты спросил меня, почему я перестала принимать таблетки.
Она теребила свою рубашку, не осмеливаясь взглянуть на него. Губы ее неестественно пересохли.
— Я боялась, что они могут повредить ребенку, — прошептала она.
Он схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.
— Ты беременна?
Она кивнула.
— И ты никому не говорила?
— Нет.
— Гарольд знает?
— Никто, кроме тебя.
— Господи-ты-Боже-мой-черт-побери, — выдохнул он. Он смотрел ей в лицо очень сосредоточенно, и она испугалась. Она ожидала одного из двух: либо он немедленно порвет с ней (как, вне всякого сомнения, сделал бы Джесс, если бы узнал, что она беременна от другого), либо обнимет ее и скажет, чтобы она не беспокоилась, что он обо всем позаботится. Она не ожидала этого удивленного, внимательного осмотра, и ей вспомнился тот вечер, когда она разговаривала с отцом в саду. Взгляд Стью был очень похож на взгляд отца. Она пожалела, что не сказала Стью о своей беременности до того, как они занялись любовью. Может быть, тогда они вообще не стали бы заниматься любовью, но, по крайней мере, он не мог бы почувствовать себя обманутым, потому что она оказалась… как это там говорили в старые времена? Подпорченным товаром. Думает ли он так? Она не знала.
— Стью? — спросила она испуганным голосом.
— Ты никому не сказала, — повторил он.
— Я просто не знала как. — Она чуть не плакала.
— Когда ты забеременела?
— В январе, — сказала она, и на глаза ее навернулись слезы. Он обнял ее и дал понять, что все в порядке, не произнося ни слова. Он не говорил ей, чтобы она не беспокоилась, или о том, что он обо всем позаботится, но он снова занялся с ней любовью, и она подумала, что никогда не была так счастлива.
Ни один из них не заметил Гарольда, скрытного и бесшумного, как сам темный человек. Он стоял за кустами и смотрел на них. Никто из них не знал, что глаза его превратились в крошечные смертоносные треугольники, когда Фрэн закричала от наслаждения, объятая бурей продолжительного оргазма.
Когда они кончили, было уже совсем темно.
Гарольд бесшумно скользнул прочь.
Из дневника Фрэн Голдсмит 1 августа 1990 Прошлой ночью ничего не записывала, была слишком взволнована и счастлива. Стью и я теперь вместе. Занимались любовью дважды.
Он согласился с тем, что мне лучше скрывать тайну о моем Одиноком Ковбое как можно дольше, до тех пор пока мы, даст Бог, не прибудем на место. Колорадо, так Колорадо, я не против. Судя по тому, как я себя чувствую этой ночью, в горах мне будет хорошо.
Но прежде чем оставить тему моего Маленького Ковбоя, я хочу сказать еще об одном. Это связано с моим «материнским инстинктом». Существует ли такая штука? Думаю, да. Возможно, это имеет гормональную природу. Я чувствую себя не в своей тарелке уже несколько недель, но очень трудно отделить изменения, вызванные беременностью, от тех, которые были вызваны ужасным несчастьем, постигшим мир. Но, несомненно, во мне возникло какое-то ревнивое чувство («ревность» — в данном случае не самое точное слово, но этой ночью я не могу выразиться удачнее), чувство, что ты передвинулась немного поближе к центру вселенной и должна защищать свою позицию. Вот почему веронал кажется опаснее плохих снов, хотя мое рациональное «я» уверено в том, что веронал — во всяком случае, в таких маленьких дозах, — ребенку повредить не может. И мне кажется, что это ревнивое чувство также примешивается к моей любви к Стью. Я чувствую, что люблю, как и ем, за двоих.
