Он вернулся к себе и в бессилии свалился на кровать.
Господи… С тех самых отроческих дней своих, — бормотал он в бессилии, — войдя в разум, я не понимал и не знал Тебя, но, Господи, помнил я слова брата моего и не бунтовал против Тебя. Восставал я, плебей, против заповедей Твоих, не знал я Любви Твоей и ненавидел ближних своих, ибо подлинно допустил, чтобы сердце мое заросло терниями страстей — злобных, себялюбивых и низменных, но, Господ, против Тебя не поднимал я безумного голоса… Сжалься же надо мною, Ты — радость скорбящих и утешение сетующих, утиши скорбь мою и утешь меня, ибо негде искать мне утешения. За гордыню свою отторгнут я тем, в ком не хотел видеть друга, ослеплённый злобой, просмотрел я и потерял любовь свою… Ничего нет у меня. Гордость, слава, богатство и все утехи мира ничто для меня… О, Любовь неизреченная! Как принял Ты блудного сына пришедшего к Тебе, так прими и меня, кающегося… Очисти сердце мое от помыслов и дурных искушений моих… прими меня в нищете моей, бормотал он чуть слышно, ничуть не веря в силу мольбы своей. Он был не нужен сам себе, токмо ли паче — Господу? Энселм не помнил, как уснул.
Следующее утро принесло новое чувство. Он по-прежнему тосковал, но почувствовал, что душа его чуть смягчилась — почти слезной болью. До этого он иногда думал, что случившееся — результат нелепости, дурного случая: если бы ни Камэрон, если бы он сам не сглупил…
Но нет.
Случаи случайны только для невежества, это следствия, причин которых мы не усматриваем. Это было дано ему во вразумление. Господь положил на чашу весов его мерзость, на другую — достоинства. Мерзость перевесила. Всё было правильно. Он, подсудимый, признал и даже был бы, наверное, готов поблагодарить за безжалостность приговора, если бы… если бы не потерянное. Если бы не её любовь. Он потерял то, чего не имел, но боль этой необретенности жгла, как расплавленный свинец.
Бедствие принудило его увидеть себя в наготе. Из беды никто не выбирается прежним, человек начинает истинно думать только в часы скорби. Беда открыла Энселму иной мир, в котором зрячи лишь скорбящие, и боль сердца просветлила ум. Он с удивлением заметил, с каким трудом двигает стремянку к библиотечным полками старик Лоуди и кинулся помогать ему, увидел боль в глазах их старой кухарки, имя которой всегда забывал и с удивлением узнал от лакея Эмерсона, что та недавно потеряла сына. С непонятным трепетом смотрел в глаза прохожим. Как много боли в людских глазах…
А… куда он смотрел раньше?
На следующий день, вечером, почти ночью, Кейтон возвращался из библиотеки. Моросил дождь, рано стемнело. Лето выдалось дождливым. Неожиданно около дома услышал странные звуки шуршащего гравия, рычание и отчаянное мяуканье. В темноте разглядел двух огромных бродячих псов, рывших гравий под водосточным желобом. Энселм отогнал собак, заметил блеснувшие во мраке зеркальца круглых, насмерть перепуганных глазёнок, и извлёк из желоба маленький комок мокрой шерсти. Крохотный котёнок трясся всем телом. Энселм засунул его за пазуху и принёс домой. Котёнок был совсем тощим, но, когда просох, шерсть скрыла худобу. Шерстка его была странного, серо-коричневого, трюфельного цвета и Энселм назвал его Трюфелем, откармливал сметаной и кусочками ростбифа, и заметил, что сытое урчание котёнка успокаивает его. Отъевшийся и успокоившийся, тот обнаружил характер игривый и жизнерадостный, полюбил играть с оторванным от шапки Кейтона помпоном. Кейтон был рад ему: это крохотное существо скрадывало неподвижную устойчивость мебели, пустоту углов, молчание ночного сумрака.
Его стремление забыть себя за работой принесло плоды, о коих сам он, впрочем, не думал. Арчибальд Даффин был изумлен его монашеским усердием и прилежанием. До этого лишь определявший направление его занятий, профессор сделал удививший Энселма шаг к сближению. Кейтон заметил, что Даффин пытается понять его, познакомиться. Раньше это польстило бы его самолюбию — теперь было безразлично. Он с готовностью отвечал на вопросы профессора, но и только. Между тем заканчивался триместр. Кейтон услышал, что Ренн договаривался с грумом о лошадях. Энселм замер. Не в Бат ли он? Но — если и туда, что в том пользы? Ему этот путь был заказан. Кейтон давно перестал искать возможности примирения с Ренном, покорился его отторжению, считал его правым, ибо теперь отторгал себя и сам.
