— А она? — тихо сказал Франц.
— Она? Виновата — не виновата — не знаешь ты женщин, Франц! Над ними время всесильно; если заставить их у этого врача полечиться — каждая выздоровеет. Хочешь, я поговорю с Кларой? Уедет проветриться в Германию, и увидишь, как все обойдется.
— Нет, оставь.
Франц не сердился, хотя я говорил грубо и раздраженно.
— Лучше потом кончим, — сказал он, вставая. — Ты злишься, — я понимаю! Забыл, что я такой: где невинное страданье, да еще через меня, я уж не успокаиваюсь, всячески размышляю, прикидываю, как бы его смягчить. Когда могу.
— Обмани… Разведи с Мариусом и женись на дуре… — буркнул я. Франц засмеялся, но тотчас сказал серьезно:
— И шутить так не надо, Иван. Это не я, а ты не знаешь женщин. Понятно: тебе некогда о женщине думать: ты в нее влюбляешься, а тогда уж не до размышлений. Спросил бы Клару, хочет ли она обмана или, хоть без обмана, но чтоб я на ней женился?
— Так чего же она от тебя хочет? — почти в отчаянии закричал я. Едва с крутой дорожки не сорвался: тьма, месяц давно закатился, духота.
Но Франц не сказал. И мы расстались.
XIV
Среди всего
Нелепость и чепуха. Ну как же не чепуха, если опомниться, и эта моя разведка насчет черноглазого, тонконогого графчика, глупого, кажется (не знаю, не интересовался), и эта немка, до которой дела мне нет, и вся Бестра с ее ветрами, мальчишками, серенадами, маленькими и большими англичанками… У меня, наконец, своя жизнь есть, свои мысли, свое дело, — да еще какое! Пора…
Что — пора? Я зол, раздражен, барахтаюсь в кошмаре — но вот вижу, что поверх всего — у меня боль за Франца.
Почему я его не дослушал? Какой он там ни на есть, с его воображениями и странностями (не изменишь!) — я его люблю. Насчет Отто разведывать поеду. О Кларе ему нужно было что-то сказать мне, знаю, что нужно (случалось прежде, говорил о своем и совета спрашивал) — а я вдруг грубо его оборвал.
Эта боль за Франца (в любви моей к нему столько пронзительной жалости… нет, какой-то нежной, заботливой нежности!) совсем меня расстроила. Но идти к нему, стараться возобновить разговор — нельзя; опять грубо. Надо ждать, или придумать что-нибудь другое.
Я на целый день уехал в Катанью. Хотел вернуться вечером, но остался ночевать. Грязный город, грязная гостиница, жара ужасная.
Приехал на Флориолу — совсем больной. И утром — уже не мог встать. Не знаю, что такое было. Говорят, случается это в Сицилии, потрясающее какое-то недомоганье, чуть не с бредом, — и внезапно проходит, через два дня. Выздоровление же, хотя тоже быстрое, но как будто после тяжелой болезни.
В эти два дня я помню шепелявого и милого Signor il dottore, потом Франца, а, главное, все время помню около себя тихую Клару, которая ухаживала за мной неотступно, с чисто материнской заботливостью.
Я уж чувствовал себя совсем хорошо, но она еще не позволяла вставать.
— Завтра, завтра, — улыбалась она, садясь с каким-то рукоделием, у затененной лампы, в моей комнате. — Завтра встанете, но еще нельзя выходить, и никого я к вам не пущу, даже M-r v. Hallen. А послезавтра — все кончено, вы свободны. Это пустяки, это наше солнце, вы были неосторожны, да, может быть, расстроены…
Я смотрел на нее, и, в тихой комнате, она сама тихая, казалась мне другой. Как будто и не та глупая немка, на которую я из-за Франца так разозлился.
— Мадам Клара… — произнес я.
Она подняла на меня близорукие светлые глаза. Потом, просто:
— Он вам сказал?
Я не ответил ничего, хотя понял вопрос.
— Ему трудно, он думает, что это большая ответственность… — продолжала она, как бы про себя, опустив глаза на работу. — Он все понимает, только вот это: какая же ответственность? Одна моя, и я так хочу, чтоб была одна моя.
— Клара, но ведь вы знаете… Вы его любите…
— Да. Мы все знаем друг о друге, и говорить даже почти не надо было. Он всегда знал, что я не думаю, и не хочу его любви… Мне своей слишком достаточно, — прибавила она с какой-то вовсе не печальной, хорошей улыбкой.
Нет, я не понимал. Да в чем же дело? Опять какие-нибудь фантазии Франца? Но ведь она-то, пусть сантиментальная, но практичная немка. Она что-то хочет от Франца, на что он… не соглашается?
