Мама им много о чем рассказывала, но о таких вещах, как, например, о Боге, — почти ничего. От других оне тоже много про это не слышали. В городке была церковь, большая, собор; была и маленькая, был кюре, которого называли г. аббат. Но мама сказала как-то, что это не ихние церкви и кюре не ихний; а у них есть свои. Потому и не похоронили маму тут, а увезли в большой город, куда-то, где, говорили, есть «свой» кюре и «свое» кладбище. Это очень девочкам не понравилось, и, раз навсегда, в это не поверилось. Оне давно, не сговариваясь и не рассуждая, решили про себя: всякие, без различия, кюре, и все церкви одинаково относятся к Богу; Бог же — что-то хорошее, необходимо нужное, но о чем говорить нельзя, потому что нечего.
Оне и теперь пошли искать кюре не для разговоров о Боге, а просто, чтоб посоветоваться насчет дела насущно-важного. f
Молодой быстроногий аббат с книжечкой встретился им в платановой аллее, которая вела прямо к собору.
Девочки подошли, сделали книксен, и Мара заговорила:
— Мы хотим спросить вас, М-г ГаЬЬё, не правда ли, мы верно думаем, что наша мама — жива?
Как ни неожиданно было появление девочек и вопрос — через две-три секунды аббат все вспомнил, сообразил и горячо ответил:
— Mes cheres petites[33], не сомневайтесь в этом. О, конечно, ваша maman любит вас, смотрит на вас. Любовь никогда не умирает, любовь всегда жива.
— Merci bien, m-r ГаЬЬё[34], - сказала Мара. — Мы так и думали. Оттого это и невозможно…
— То есть, — пояснила Шура, — чтобы другая живая мама, не наша, на той же постели спала.
Аббат растерялся, заикнулся:
— На той… comment? Mes petites[35], вы не поняли…
— Нет, мы поняли.
— Но какая же… ваша другая?
— M-me Etamp, эписьерка. Теперь мы там спим, где наша мама, а через воскресенье папа в эту комнату вернется, и M-me Etamp с ним. Она симпатичная, для epiciere, мы ее любим, но зачем же она, если настоящая мама хоть сколько-нибудь жена? Совсем невозможно!
— Невозможно… невозможно… mais… cheres enfants, ecoutez-moi… [36] — начал аббат, быстро оправившись и кое-что сообразив. Он взял за плечо одну из девочек и горячо стал говорить, объяснять что-то насчет неба, насчет веры… Напрасно. Девочки, после его «impossible» [37] уже дальше не слушали. Вежливо улыбались, не уходили; но светлые их, круглые глаза смотрели куда-то на солнечные платаны или на зеленый луг вдали, только не на аббата.
Он сказал, наконец, что придет к ним, побеседует с отцом… Это они услышали, обрадовались, — ведь, правда же, невозможно? Поблагодарили аббата, присели ему и пошли домой.
По дороге их окликнула M-me Etamp, зазвала в лавку, шибко говорила что-то ласковое, дала по шоколадной таблетке. Девочки и ее поблагодарили: такая симпатичная.
Вечером гремел гром, в окнах блестело, потом ровно застукал дождь.
Папа ушел, — до дождя успел, а старуха поднялась к девочкам и стала спрашивать, не боятся ли оне. Оне совсем не боялись, но она все-таки принялась их утешать, — скоро, мол, дом будет настоящий, добрая французская семья, родители вечерами станут дома сидеть, а спать с детьми рядом, и тогда уж совсем нечего бояться.
Девочки старухе улыбались, но рады были, когда она, поговорив, ушла.
Свечу не тушили: все равно шум, и за окном еще дрожат белые огни.
— Отчего это нам… скучно? — сказала Шура.
— Это вот отчего. Это вот…
Но тоненький Марин голосок затих. Оне не знали, отчего им «скучно». Говорили — скучно, но это была не скука, а та же, сегодня особенно ощутимая, жалость-тяжесть-боль где-то около сердца, и у каждой вдвойне, за себя и за другую.
— А все-таки, — задумчиво проговорила одна, — все-таки лучше бы наша мама была так жива, как прежде.
— Как M-me Etamp, — отозвалась другая.
— Да, чтоб не уходила, здесь была. Это говорится — ушла, а ведь она умерла.
Это и значит: жива, но не здесь. Говорила сама, что будет нас дожидаться, что мы прямо к ней явимся, если ее не забудем. А мы не забыли… Мы ужасно помним.
Чувствовали, как дрожит и натягивается неразорванная их связь с той, которая есть где-то, но неизвестно, где. А слов и для этого у них не было. Только, настороженные, оне словно прислушивались к чему-то.
