Он вспомнил про свою старушку-мать. Чего бы только не дал Андрей Иванович, чтобы она могла перенестись сюда из своей Костромской глуши, где зимние бури уже намели целые сугробы пушистого снега! С каким восхищением увидела бы она волшебную, сказочную обстановку, в которой живет ее Андрюша! Неужели в этом раю она могла бы соскучиться по своей занесенной снегом Грачевке? Да нет, эта мечта не может осуществиться. Старушку никакими силами нельзя заставить взойти на аэростат, — да если бы это, наконец, и удалось, то все же она наверное умерла бы от страха, лишь только аэростат поднялся бы на воздух. В этом случае отношение Арины Семеновны к своему Андрюше напоминали отношение курицы к цыпленку, высиженному ею из утиного яйца и проявившему неожиданную любовь к воде, к этой предательской, злокозненной стихии, к которой всякая благоразумная курица питает непреодолимое отвращение…
Интересно бы также, — продолжал думать Андрей Иванович, — переселить сюда Илью Захарыча. Он-то уж, конечно, не отказался бы сопровождать молодого барина хоть на край света, хотя пришлось бы ехать при этом верхом на сказочном сером волке, да беда в том, что мама не может обойтись без своего мажордома и фактотума. А забавно было бы видеть старика в такой непривычной обстановке: неслыханные, незнаемые звери, невиданные птицы, растения, о которых слыхом не слыхать, видом не видать, и — в заключение даже звезды на небе совершенно не те, какие привык он видеть на своем северном небе… Интересно было бы посмотреть, как он стал бы здесь отыскивать свою коновязь, или стожар и кастрюлю, по которым он привык определять часы ночи. Вообще очень любопытно было бы видеть влияние неизвестной, невиданной природы на его девственную, неиспорченную книжной наукой душу. Вероятно, впечатления, полученные им в этой обстановке, были бы бесконечно ярче и живее, так как даже поверхностное книжное знакомство с предметом уже мешает свежести впечатлений. Во всяком случае здесь он скоро отыскал бы, к чему приложить свои хозяйственные способности. Старик, без всякого сомнения, нашел бы здесь широкое поле для деятельности: ловил бы рыбу, доил бы коз, но также не подлежит сомнению, что он скоро соскучился бы по черному ржаному хлебу, по зиме с трескучими морозами… А у них теперь зима. Что-то делается в Грачевке? Здорова ли мама? Вероятно, морозы у них теперь стоят выше 20 градусов и стены старого дома, трескаясь в морозные ночи, пугают старушку, которой тогда сквозь сон грезятся и пистолетные выстрелы, и Бог знает какие страхи.
Мысль Андрея Ивановича продолжала витать над родимой Грачевкой. Он вспомнил, что и ночью видел во сне что-то такое, что имело отношение к его родине, но приключение с ноту совсем было изгладило этот сон из памяти. Теперь Андрей Иванович опять его припомнил и расхохотался.
Ему приснилось, что он в своем лесном доме. Он собирает свой Гиппогриф, приготовляясь к воздушному путешествию. Вдруг вбегает Илья Захарович и докладывает, что приехал становой. Вслед затем является сам Акакий Ефимович во всем блеске своей амуниции — с погонами и при шпорах.
— Милостивый государь, — говорит он, расшаркиваясь и прищелкивая каблуком, — я получил предписание исследовать ваши внутренние помышления.
— Ну полноте, Акакин Ефимович, не смешите. Как вы их будете исследовать? Разве вы сердцевед? Ведь вы — куроед!
— Это точно, Андрей Иванович, я действительно куроед, но с 1 января текущего года я состою также и сердцеведом, а потому не благоугодно ли вам ответить на нижеследующие вопросы?
С этими словами Акакий Ефимович вынимает из портфеля катехизис Филарета и, оседлав нос старческими очками, относит разогнутую книгу на длину вытянутой руки.
— Впрочем, вы не пугайтесь, Андрей Иванович, — предупреждает он, — с папенькой вашим я был в хороших отношениях. Он меня не оставлял да и Арина Семеновна не забывает… В случае чего, если вы затруднитесь, я вам первое слово подскажу… Ну-с, так как вы, милостивый государь, изволите понимать вот хоть место, — продолжает он уже другим тоном, смотря в книгу: — "Аще взыду на небо и аще вселюся в последних моря", ну — и так далее?
