— Ну да, если принимать во внимание лишь одни семейные соображения, тогда конечно! Ведь уже поторопились предрешить этот союз, когда мы были еще детьми! — сказал Рауль с горечью, не ускользнувшей от матери.
Она удивленно взглянула на него и промолвила:
— Но мне казалось, что ты имеешь все основания быть довольным таким решением. Даже я довольна, а уж я-то предъявляю к своей будущей невестке наивысшие требования. И до сих пор ты был вполне согласен, что же означает твоя угрюмость теперь? Неужели тебя так расстроили капризы Герты? Я признаю, что вчера она встретила тебя не особенно любезно, но это еще не дает оснований отказываться от руки красавицы и ее состояния!
— Нет, но мне противно уже теперь жертвовать своей свободой.
— Свободой! — горько рассмеялась Гортензия. — Неужели ты и в самом деле решаешься произнести это слово в этом доме? Разве тебе не надоело, что с тобой в двадцать пять лет обращаются как с мальчиком, что тебе задают трепку, если твое поведение не нравится, что об исполнении самого пустячного желания надо сначала покорно просить и смиренно подчиняться, если из высоких сфер последует категорический отказ? Неужели ты можешь хоть на мгновение оттянуть момент наступления полной самостоятельности, которая предоставляется тебе путем этого брака? Уже в будущем году, на основании завещания, опека твоего деда над Гертой кончается, и тогда она, а вместе с нею и ее муж вступают в полные права. Освободись, Рауль, освободи и себя, и меня!
— Мама! — воскликнул молодой граф, боязливо кивая в сторону двери.
Но взволнованная женщина не обратила внимания на его предупреждение и продолжала с прежней страстностью:
— Да, освободи и меня тоже! Что за жизнь веду я здесь? Вечная борьба и вечное поражение! До сих пор у тебя не было достаточной власти, чтобы защитить меня от вечных оскорблений, но теперь ты будешь обладать ею, стоит тебе только захотеть. Я сбегу к тебе, как только ты станешь на твердую почву!
Рауль резко встал. Страстная, убедительная речь матери не осталась без влияния, было видно, что нарисованная ею картина свободы и самостоятельности произвела глубокое впечатление на молодого человека, только что испытавшего на себе всю тяжесть дедушкиной власти. И все-таки в его колебании ясно отражалась внутренняя борьба.
— Ты права, мама, — проговорил он наконец, — совершенно права, я и не противлюсь... Но если дело должно быть ускорено теперь, как на то похоже, то...
— То ты имеешь все основания радоваться этому! Я не понимаю тебя, Рауль! Уж не связал ли ты себя...
— Нет, нет! — горячо перебил молодой граф, — об этом не может быть никакой речи!
Однако похоже, что его уверения мало успокоили мать. Она хотела продолжить расспросы в этом направлении. Но дверь вдруг резко, хотя и бесшумно, распахнулась, и камеристка графини вбежала, объявив вполголоса:
— Его высокопревосходительство, генерал!
Она не успела отойти от двери, как появился сам Штейнрюк. Он на мгновение остановился на пороге и быстрым, пытливым взглядом окинул мать и сына.
— С каких это пор в нашей семье заведен такой строгий этикет? — спросил он. — Тебе докладывают обо мне, Гортензия?
— Я не понимаю, почему вздумалось Марион... Ведь она знает, что доклад излишен...
— Если только ей не были даны соответствующие инструкции, то, разумеется, излишен! Хотя ее доклад звучал скорее предупреждением!
С этими словами Штейнрюк уселся около Гортензии, ответив на поклон внука лишь небрежным кивком головы. До сих пор мать и сын говорили по-французски, но при появлении генерала перешли на немецкий язык, на котором граф обратился к ним при входе и теперь продолжал:
— Я хотел спросить тебя кое о чем, Гортензия. Мне только что сообщили, что по твоему приказанию приготовляются две комнаты для гостей. Я думал, что мы ограничимся родными и останемся исключительно в семейном кругу. Кого ты пригласила?
— Дело идет об очень кратком визите, папа, — сказала графиня. — Это знакомые, которые в данный момент находятся в Вильдбаде и на обратном пути хотят провести у нас два-три дня. Я получила известие об их прибытии только сегодня утром и сама сообщила бы тебе о гостях.
