Я искал секрет. Разгадку и при этом — загадку. Все зашифровывал и терял ключ, потом с наслаждением, присущим глотку воды, вспоминал место и звук. Истории, реальность для которых — повод уйти в придумывание историй. Иногда мне казалось, когда я сидел в комнате, полной людей, что зашелестят крылья — огромные, как мосты, — разворачиваясь, будто веер, у меня за спиной…
У нашего подъезда тоже сидели на лавочке старушки. Их кожа напоминала мне газетную бумагу. Они проводили меня взглядами, похожими на снежки за шиворот; дома мама готовила обед.
— Люк, — меня назвали, кстати, в честь Скайуокера, — пока ты не успел скинуть кроссовки, сходи в магазин за солью, а то будете как в «Короле Лире» — страдать без любви…
Я спустился на один пролет — третий этаж — и, передумав идти в магазин, позвонил в первую дверь. Двери, кстати, тоже были одинаковыми, как белые рубашки, — сплошь подделка под черное дерево. Звонок отозвался в глубине квартиры эхом — словно там не было никакой мебели, а лишь полный зеркал танцевальный зал. Потом залаяла собака — тоже издалека; словно в квартире таились целые вересковые пустоши и кто-то охотился; а потом шаги — и дверь открылась, стремительно, как ветер в лицо, — я чуть не упал.
— Да?
Он был моих лет, ну, может, чуть старше — оттого, что глаза темнее и синева на щеках. Бледный, как вещи в сумерках; темные волосы в очень красивом проборе и с челкой, как с фотографий начала века; эдакий Феликс Юсупов. Нос и губы — как нарисованные карандашом средней твердости. Белая рубашка и черные узкие бархатные брюки; босиком. До этого я никогда не видел столь красивых людей — только та девушка в витрине — она напоминала его отражение. Собака, стройная, как туфли на шпильке, колли, запуталась в его ногах.
— Да? — повторил он. — Ты что, оглох? — будто мы прожили вместе не одну жизнь и здорово надоели друг другу — мушкетеры сто сорок лет спустя.
— У вас не будет соли?
— Соли? Которую в еду кладут?
— А есть еще какая?
— Для ванн, у меня сестра любит…
— Давайте, если не жалко.
Он смотрел на меня минуту — с тех пор мне нравятся кинофильмы, использующие молчание, как диалог; потом засмеялся:
— Ты кто? — вот так и выбираешь свою судьбу; но я не успел ответить: сзади меня раздался женский голос:
— Кароль, здравствуй, а кто этот мальчик?
Колли прыгнула сквозь меня в ее объятия — я обернулся, и это была девушка из витрины: вблизи она оказалась настоящей красавицей, словно кольцо из стекла или словарь с застежками, в перламутровом переплете.
— Не знаю; позвонил, попросил соли, не представился.
— Да, не по-английски как-то, — и я представился: — Люк, ваш новый сосед с четвертого.
— А, вы та семья военного, — сказала девушка и заволокла колли в прихожую, сняла ошейник и поводок с вешалки, полной шляп — соломенных, фетровых, с цветами, ягодками, шарфами — словно театральная гримерка. — Кароль, помоги, — парень придержал морду собаки. — А мы брат и сестра, Кароль и Каролина…
— Карамболина, Карамболетта, — спел Кароль фантастически серебристым голосом и подмигнул; пол под моими ногами превратился в стеклянный, и заплавали золотые, пурпуровые рыбы — настолько фантастическими, невероятными были эти брат и сестра, сказочными, как музыка Dead Can Dance, прикосновение к другим мирам. Потом Каролина вышла с собакой, оставив пакеты в прихожей; Кароль сел на черный, без пылинок, песчинок, словно черная дыра, ковер и стал в них шариться по-детски — в поисках интересного.
— Ничего интересного, — констатировал; я же все это время стоял у приоткрытой двери и наслаждался, словно видом из окна: сосны, водопад, Твин Пикс на краю земли. — Можешь сам посмотреть. Ни шоколада «далматинец», ни орехового масла, ни клубничного или персикового венгерского компота…
— Любишь сладкое?
— Люблю.
— Не по-мужски.
— Я не настаиваю на своей мужской природе, как перец на водке, — и засмеялся, будто кто-то поскользнулся на банановой кожуре, — а, ты же любишь соль… Селедку, наверное, винегрет, бульоны всякие… Огурцы. Все, что полезно. Морковку с чесноком…
— Слушай, ты дашь мне соль? А то мы с папой останемся без обеда.
