— Нет, конечно. Не сокрушается. Во всяком случае, при дневном свете. Но, как все люди, он должен спать. Верно? И вот во сне, над которым он не властен…
— Не властен? — повторил Мур, заинтересовавшись разговором.
— Да! — грохнул кулаком по столу Урс.
Бутылка покачнулась. Женщина подхватила ее и сердито посмотрела на Урса.
— Ну, поехали! Пью за погибель Гитлера! А ты что ж, Финик? Или тебе тост не по вкусу?
— Не, тост правильный. Дельный тост. Только ты скажи мне, кто нам заплатит за наши прошлые муки, когда Гитлер залез до Волги и Кавказа?
— А ты не вороши это. Сейчас не момент об этом трепаться. Сейчас у нас народный фронт. Объединение! Понял, дурья твоя голова?
— Это ты набрался занятных словечек у иностранцев, — хмуро пробормотал Финик.
— Да ты что! — рассердился Урс. — Какие иностранные словечки? Кто эту Комету тянет? Не я ли, русский? Я из северных, из архангельских. Чистая кровь.
— Слушай, Урс, — сказал Финик удивленно. — Чистая кровь? Это ты про что? А? Ты надрался. Мысленное ли дело, такое понес? Это из тебя сивуха рычит. — Он вдруг добавил на довольно чистом английском: — Не is drunk, isn’t he?[21]
Мур не отвечал. Положив голову на плечо женщины, он спал. Она смотрела на него с какой-то строгой нежностью.
Она лежала наверху, на чердаке. Мур разостлал на соломе свою бэттл-дресс[22]. Они молча разделись. Она ежилась под щекочущими уколами соломы и тихонько посмеивалась. Он ткнул себя в обнаженную грудь и несколько раз повторил:
— Реджи! Реджи!
Она поняла и, положив его руку к себе на грудь, сказала:
— Вильгельмина…
Он вздрогнул от прикосновения к ее горячему телу и сказал прерывающимся голосом:
— Какое длинное имя…
Желание снова накатилось на него с непреодолимой силой. Тусклый свет лился сквозь маленькое чердачное окно. Он оторвал свои губы от ее губ, и стоявшие внизу, в комнате, снова услышали их голоса.
— А я думала, англичане рыжие, а ты смуглый.
Мур что-то пробормотал. Финик шепнул:
— Как же они разговаривают? Она же ни в зуб ногой по-английски, а он по-фламандски.
— Язык любви, — коротко ответил Урс. — Втюрилась баба.
— Так она ему в матери годится. Фу!
— Что делать! Истосковался…
— Неладно, — сказал Финик огорченно. — Ему что — баловство в дороге, а она по-серьезному.
— Ну уж по-серьезному.
— Думаешь, прикидывается? А в общем, наплевать. — Финик пожал плечами.
Урс откинул тяжелую голову и заговорил, глядя в потолок, как всегда, когда он размышлял вслух:
— Нет, это не притворство, это искренне. Но, конечно, и притворство тоже. Постой, не спеши осуждать ее за лицемерие. Это притворяется не она. Это в ней притворяется то, что хотело приманить Мура. Это военная хитрость великого Инстинкта. А она сама тут ни при чем. А когда Мур вырвется из ее плена, любовь повернется к нему своей черной стороной. И он увидит, что эта женщина совсем другая, некрасивая, старая, глупая, то есть такая, какая она и есть на самом деле.
Мур не попадал рукой в рукав, в бешенстве он натянул куртку с такой силой, что она затрещала. И ботинок сопротивлялся ноге, пуговица ни за что не хотела влезать в петлю воротника. Мур со злостью оторвал ее. Он сердился на вещи. В глубине души он понимал, что, в сущности, сердится на самого себя, но не признавался себе в этом.
Неприязненно покосился он на Вильгельмину. Она безмятежно спала, положив под голову голую руку. Даже в чердачном полусумраке было видно, что у нее счастливое выражение лица.
Урс и Финик хмуро смотрели на Мура, пока он спускался по шаткой лестнице. Ему припомнилась фраза, которая полюбилась ему в какой-то книжке, и он крикнул с наигранным молодечеством:
— Простые развлечения — последнее прибежище сложных натур!
— А пошлячок ты все-таки, Мур, — проговорил по-русски Урс.
— Poshliatchok, — повторил Мур, — What is poshliatchok?[23]
— Ну, обыватель, мещанин.
— What is meschjanin?[24]
Он с трудом втиснул это слово в свой английский рот. Труднее всего ему удалось это невозможное русское «щ».
— Филистайн, — перевел Урс.
— Думаешь? Это ужасно. Я не хотел бы стать мещанином.
— Ты еще молодой парень, — сказал Урс мягко. — Больше всего бойся омещаниванья. Из чего оно складывается? Из предпочтения материального духовному, из пренебрежения к людям. Именно отсюда и вырастает хамство деспотизма. Именно так родился и возмужал фашизм.
