— Вы забыли, — сказал де Голль надменно, — что в сорок втором году не американцы и не англичане, а французы героически отражали атаки африканского корпуса Роммеля.
Черчилль многозначительно кашлянул. Покосившись на него, Эйзенхауэр увидел, что он смотрит на него неодобрительно. Американец рассердился.
— Генерал, — сказал он иронически, — в нашем послужном списке тоже значатся кое-какие победы.
И, переменив тон на серьезный, добавил:
— Для вас Страсбург вопрос престижа, а для…
Де Голль снова не дал ему закончить.
— Да, престижа, — сказал он, подчеркивая каждое слово взмахами длинной руки, — но не только. Вы понимаете, на что вы обрекаете жителей Страсбурга, которые с таким энтузиазмом сплотились вокруг своих освободителей!
— Это война… — сказал Эйзенхауэр. — Донкихотство тут неуместно.
Он подумал, глядя на грустное большеносое лицо этого великана, что он в самом деле смахивает на рыцаря печального образа.
— Значит, у меня свои представления о войне, — сказал де Голль. И повысив голос: — Генерал Эйзенхауэр, от имени Франции я требую, чтобы Страсбург не был сдан!
Слово «требую» окончательно взорвало Эйзенхауэра. Он скользнул взглядом по двум скромным звездочкам бригадного генерала на рукаве де Голля и сказал:
— По общему стратегическому плану это невозможно.
Де Голль молчал несколько секунд.
— В таком случае, — сказал он, — французы сами будут оборонять Страсбург силами моей Первой армии.
Гнев все еще кипел в Эйзенхауэре. Такое пренебрежение к его словам, да еще в присутствии Черчилля, с интересом наблюдавшего эту сцену, попыхивая сигарой, такое возмутительное пренебрежение, и со стороны кого — со стороны правителя без страны, генерала без войска!
Между тем де Голль казался совершенно спокойным. Волнение его выражалось, может быть, лишь в том, что он беспрерывно дымил, закуривая одну сигарету за другой. Он как бы курил одну сигарету, бесконечно длинную, как он сам.
— Предупреждаю вас, генерал, — сказал Эйзенхауэр, грозно нахмурившись, — что если Первая французская армия не подчинится моим приказам, я сниму ее со снабжения.
— Вы не сделаете этого!
— Я это сделаю. Она не будет получать ни боеприпасов, ни снаряжения, ни продовольствия.
— Что ж… Франция создана ударами меча. Она будет сражаться даже голыми руками.
Эйзенхауэр вздохнул. Гнев его остыл. К досаде его начал примешиваться оттенок восхищения. «Это какая-то Жанна д’Арк в штанах», — подумал он.
— Слушайте, генерал, — заговорил он примирительно, — смотрите, как действую я. Гибко! Когда нужно, уступаю, но потом беру свое. Больше гибкости, генерал.
Де Голль пожал широкими плечами.
— Вам легко говорить о гибкости, — сказал он. — Под вами могучая опора — Америка! Огромная страна, нетронутый материк. А что подо мной? Растерзанная страна, ничтожная армия. Нет, генерал Эйзенхауэр, гибкость не для меня. Я слишком слаб, чтобы позволить себе такую роскошь.
Провожая де Голля, Эйзенхауэр взял его под руку и сказал ласково:
— Мы расстаемся друзьями, не правда ли?
Де Голль глянул на него с высоты своего башенного роста и позволил себе впервые за время их разговора улыбнуться. Он понял, что выиграл игру.
— Друзьями? — повторил он. — Люди могут иметь друзей. Государственные деятели — никогда.
Вернувшись в штаб, Эйзенхауэр отменил приказ об отступлении 7-й армии. Страсбург остался французским.
Все же положение было серьезным. Немцы в Эльзасе. Бастонь осаждена. Правда, Паттон со своей 3-й армией продвигался в глубь Арденн и наконец достиг Уффализа. И чертовски медлительный Монтгомери навстречу ему продвигается туда же с 1-й американской армией.
Но ведь это уже отыгранная карта. Черчилль, правда, еще не расстался с эффектной мыслью окружить арденнскую группировку. Оставшись наедине с Эйзенхауэром, он сказал:
— Черепаха слишком сильно выдвинула вперед голову. Почему бы ее не отсечь?
Эйзенхауэр пожал плечами:
— Если черепахе не поддать в зад, она нас заглотает.
Черчилль рассмеялся:
— На поле боя неумеренный аппетит ведет к катастрофе.
— Загнать немцев в окружение мы не могли бы. Откровенно говоря, с нашими силами мы и не пытались. Хотя такой план был нам представлен.
