Небесному Пастуху пожертвовали быка, выменянного на коня у подолян. Зарезав быка, волхв, в рогатой личине и медвежьем полушубке мехом наружу, стал обходить войско, помахивая курильницей. Сладковатый, дурманящий запах колдовских трав смешивался с запахом палёной медвежьей шерсти. Сильным, далеко не старческим голосом волхв приговаривал:
— Боже Велесе, из богов старейший и мудрейший! Огради это воинство праведное силой ночного света, силой трав, силой звериной. Оборони его от колдуна и колдуньи, от ведуна и ведуньи, от ведьмака и ведьмы, от чёрта и чертовки, от самого Чернобога и Яги — всех чертей матери. Слово своё замком замыкаю, тот замок в Океан-Море бросаю. Кто море высушит, тот мой заговор превозможёт.
Потом волхв взял священную секиру и с неожиданной для старика силой дважды перебросил её крест-накрест через войско. Затем, обернувшись на восток, высоко поднял крест из корня плакун-травы и возгласил:
— Плакун, плакун! Не катитесь твои слёзы по чистому полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам лысогорским. А не дадут тебе покорища — утопи их в слезах; а убегут от твоего позорища — замкни в ямы преисподние. Будь моё слово при тебе крепко и твёрдо во веки веков!
После этого, развязав объёмистый мешок, заговорил:
— Подходите, воины росские, берите обереги! Вот одолень-трава, для нечисти неодолимая. Вот плакун-трава. Вот конский щавель, вот сварожья голова — с ней любого беса или ведьму увидишь. Вот чернобыльник, зверобой, чертогон. А вам, царь с царицей, обереги из янтаря — солнечного алатыря-камня.
Подолянам волхв давал что попроще — чеснок, полынь, соль, освящённую в четверг — Перунов день, и наставлял:
— Помните: обереги мои ни ума, ни храбрости не прибавляют, но вражьи чары ослабляют. А больше берегитесь мороков. Не так колдун силён, как то, чем он казаться умеет. Не испугаетесь — сумеете разглядеть за мороком того, кто морочит. Обереги вам помогут. Не сумеете — от одного страха умереть можете.
Конные росы и пешцы-подоляне двинулись правым, более высоким и сухим берегом Почайны к Оболони. Когда уже подходили к селу, впереди раздался крик: «Роксоланы!» — и из села выбежали, ощетинившись копьями, десятка два мужиков. Другие целились из луков, прячась за тынами. Пусти кто-нибудь сгоряча стрелу — и не миновать бы крови. Но тут на улицу неспешно вышел, прихрамывая, высокий худой мужик в кольчуге, с мечом у пояса и рявкнул:
— Вы что, тамги не различаете?! Вон, на знамени — наша, росская. Или Роксага признали, а своего царя нет?
— Да где им меня признать, если я тут восемь лет не был, — улыбнулся Ардагаст, соскочил с коня и крепко обнял оболонского воеводу. — Здравствуй, дядя Ратша! Здравствуйте, оболонцы!
— Ардагаст вернулся! Жив Зореславич! — понеслось по селу. Мужики, бабы, дети высыпали на улицу.
Ратша смахнул рукой слезу, тряхнул длинными — до плеч, как у сколотов — волосами:
— Воротился! Настоящим воином, царём! Значит, не зря я из-под Экзампея живым вернулся, не зря тебя учил, от Сауаспа прятал!
— Ой, а про тебя уж чего не говорили! То будто лешие тебя съели, то упыри с волколаками, то змей огненный, то медведи страшные... — всхлипнула одна из баб.
— Я им всем по вкусу пришёлся, да не по зубам, — рассмеялся Ардагаст.
Ратша вдруг помрачнел и как-то несмело спросил:
— Говорят, ты все голядские городки по Десне разорил? А голядь не то увёл, не то побил?
— Кто за оружие не брался — тех увёл. Только один городок оставил — Владимиров, отца твоего. Там не побоялись перед людоедами ворота закрыть. Обещал батюшка к тебе приехать, как только мир в лесу настанет.
Ратша гордо обвёл взглядом односельчан.
— Ну вот, а говорили: сколотный... У нас, царь, беда, — обратился он к Зореславичу. — Напали на село... не поймёшь кто — люди или медведи?
Оболонцы наперебой заговорили:
— До пояса люди, ниже медведи!
— Да нет, наоборот!
— Медведи, только чёрные и на конях!
— Знаю, кто это, — прервал их Ардагаст. — Медведей среди них вовсе нет, а только два полумедведя — Шумила с Бурмилой. Остальные — ряженые в крашеных шкурах.
