Но вот завесу отдёрнули, и в воротах показалась тройка. Кони были трёх мастей, сивый, рыжий и вороной, — день, солнце и ночь. На санях стояла лодка с мачтой, увенчанной колесом. К мачте было привязано чучело Масленицы с блином и глиняной сковородой в руках, а по бокам его стояли Ардагаст с Ларишкой — уставшие, но довольные и весёлые. Конями правил Сигвульф в медвежьей личине. Впереди его ехал в панцире и шлеме воевода Масленицы — Славобор.
Всем было ясно: едет грозная и могучая богиня смерти. Везут её как покойника — на санях или в лодке, пища её — блины, которыми мёртвых поминают, лицо белое и зубы оскаленные, как у мертвеца. Падать бы перед ней в смертном страхе. Только вот... И кони у Смерти-Зимы неказистые, ещё и рогожами обвязанные, мочалами да лаптями увешанные, и сани старые, и лодка дырявая. А на колесе восседает... Шишок. В дерюгу одетый, соломой подпоясанный, рожа в саже, сам уж изрядно пьян, в руке — амфора греческого вина, другой короб держит с пирогами и прочей снедью. Такие уж люди венеды — смеются и над самой Смертью, даже на похоронах и поминках смеются, чтобы не одолела их тоска смертная, не лишила сил в тёмных лесах, среди лютой зимы.
Женщины хором запели:
Ой, мы Масленицу да встречали,
Мы блинами гору устилали.
Мужики подхватили:
Широкая Масленица,
Мы тобою хвалимся,
На горах катаемся,
Блинами объедаемся.
Сигвульф взмахнул кнутом, и тройка понеслась под гору, а потом — по полю. Следом скакали на конях русальцы, размахивая мечами и жезлами. Реяли на ветру чёрные волосы и красный плащ Ларишки, блестела кольчуга, изорванная на груди клыками подземного зверя. А рядом Ардагаст — весь в красном, волосы на солнце золотом горят, в руке — Колаксаева чаша. Вот блеснули в их руках мечи и соединились косым солнечным крестом. «Даждьбог с Мораной!» — восхищённо шепчут люди. А между царём и царицей скалит зубы соломенная Масленица, которую благочестивые венеды зовут честной и широкой. А ещё — пересмешницей, обманщицей, ерзовкой, кривошейкой...
А вверху на колесе лешачок чего только не выделывает: кривляется, прибаутничает, вышучивает вовсю старейшин (когда только что про кого узнал?), швыряет в толпу пироги, яйца, оладьи, отхлёбывает из амфоры — и не падает. Ведь колесо это — само Солнце, весёлое и щедрое.
А за санями скачут Хилиарх в чернобожьей длиннобородой харе и Неждан, ряженный на этот раз старухой Ягой. Чернобог причитает:
— Ой, вернись, Смерть моя чудная, страшная, да как же я, Бессмертный, без тебя буду? Без тебя моей силы вполовину убывает, не могу и землю заморозить!
Яга машет помелом:
— Убирайся, ерзовка, вертихвостка, разлучница окаянная, не видеть бы тебя в преисподней хоть до осени!
Гудят бубны, заливаются рожки и дудки, звенят гусли. Кто ругает Масленицу, кто оплакивает — все за то, что только неделю побыла, до Купалы или хоть до Велика дня не дотянулась.
— Да куда же ты, широкая, от нас уезжаешь?
— В Ольвию на базар! — со смехом кричит Ларишка.
Знатные сарматы и венеды довольно смеются: скоро кончится поход, и поедут они в Ольвию покутить, прогулять добычу. За санями Мораны едут ещё одни. На них будины везут деревянную фигуру своего весёлого бога Рагутиса — толстого, крепко сложенного, почти голого, со смеющимся лицом и маленькими рожками. Вокруг него вповалку расселись его жрицы — рагутене, такие же хмельные и весёлые, как их бог, наряженные кто быком, кто рысью, кто просто в венках из ячменных колосьев на распущенных рыжих волосах. Хилиарх то и дело оглядывался, и сердце эллина радовалось: и сюда, в дебри Скифии, нашёл дорогу весёлый Дионис со своими разгульными менадами. А Шишок — чем он сейчас хуже Силена[33]! Только что во мраморе его никто не изваяет.
Но вот уже сани выехали на соседнюю гору. Там из прелой соломы и всяческого хлама, наворованного молодёжью подворам или снесённого хозяевами, сложен громадный костёр. Двенадцать волхвов — шесть венедских, шесть будинских — как на Рождество, трением добывают священный огонь. Всем распоряжается Вышата. Его единодушно признали верховным жрецом Северы, хотя священный двоерогий посох унёс с собой Скирмунт.
