Когда, побрившись и переодевшись, Гривс подъехал на «плимуте» к стоянке катера, перевозившего посетителей к памятнику жертвам Пирл-Харбора, он увидел японца.
— Ну как, вы уже произнесли свою речь? — спросил Гривс.
— Еще нет, — сказал японец. — Торжественное собрание будет сегодня вечером. Я приглашаю вас, если, конечно, вам интересно.
«Как бы не так!» — подумал Гривс, ненавидевший все на свете торжественные собрания.
Катер двинулся, чуть подпрыгивая на волнах.
Морячок в ослепительно белой шапочке, похожей на кремовую блямбу, и в брюках клеш, выутюженных, наверно, под матрасом, как это делал Гривс во время службы, предупредил пассажиров, что фотографировать запрещается. Это вызвало недовольство среди некоторых туристов: им так хотелось сняться на фоне знаменитой бухты, чтобы потом показывать карточки знакомым!
— Ну как, узнаете? — спросил Гривс японца, окидывая взглядом бухту.
— Нет, с самолета все было по-другому. Тогда я видел только военные объекты. А сейчас я вижу лица людей, чаек, волны, пальмы.
Гривс не узнавал бухты. В ней не было «Аризоны», а без «Аризоны» все выглядело по-другому.
Катер мягко стукнулся о старые автомобильные покрышки, и пассажиры стали выходить, сразу попадая в беломраморные стены небольшого музея, стоящего над водой.
Местный гид — еще свеженький старичок с сетью красных прожилок на лице, создававших впечатление румянца, — одернул морской китель, горделиво задрал подбородок со следами порезов от тупой бритвы и поднял руку, призывая к тишине, чтобы все осознали значительность момента.
— Леди и джентльмены, вы находитесь на том историческом месте, где… — начал он с равнодушной патетикой, как будто включил внутри себя заигранную пластинку.
Гривс отделился от толпы и стал рассматривать фотографии, висевшие на стенах. Он увидел пылающую «Аризону», пикирующие японские бомбардировщики, но это была история лишь в общих чертах. На фотографии не было ни библий, медленно падающих из распоротой картонной коробки, ни руки с наколкой «Джим любит Нэнси», обнимающей сержанта, у которого вывалилось зеркальце из нагрудного кармана, ни священника с черным от копоти лицом, беззвучно шевелящего губами. Детали исчезли, хотя, может быть, детали и есть история. Гривс пошел дальше и, встав на открытом мраморном помосте, увидел торчащие из воды части затопленной «Аризоны», покрытые зеленоватой плесенью. Музей находился непосредственно над лежащим на дне уже двадцать пять лет линкором.
— Пусть вздрогнет сердце каждого из вас, леди и джентльмены… — вторгся в сознание Гривса свистящий фальцет гида. — Под вами, внутри «Аризоны», до сих пор находится более тысячи американских моряков, геройски погибших, защищая человечество. Родной корабль стал для них вечной обителью…
И Гривсу стало страшно, как будто это он сам, еще молодой и на что-то надеющийся, лежал там, внутри «Аризоны», а здесь, на мраморном помосте, стоял не он, а какой-то совершенно чужой ему человек.
Гривс подошел к стене, у которой мерцали венки с такими же искусственными цветами, как на шляпках у пожилых леди в «Хилтоне», и стал читать фамилии, врезанные в мрамор.
Многих из них он знал лично и даже рисовал.
Вон тот был из Чикаго, поляк по происхождению, и забавно исполнял разные веселые мелодии на гребенке, обернутой папиросной бумагой.
Вон тот был из Алабамы, толстый добродушный негр с незакрывающимся, как у Щелкунчика, ртом, из которого торчали великолепные белые зубы. Про него шутили, что он гонится за собственными зубами.
А это Билл Люерс, который одолжил Гривсу в ту памятную ночь двадцать долларов, и долг теперь навсегда остался за Гривсом. «Смотри не опоздай, старина… — сказал Билл Гривсу, оставляя его с той девушкой, и поощрительно подмигнул. — Впрочем, если ты не опоздаешь, я перестану тебя уважать…» — И, грохочуще захохотав, Билл пошел по улице в обнимку со своей девчонкой, шикарно подметая асфальт клешами и не зная, что уходит от Гривса навсегда.
У стены с именами погибших Гривс увидел долговязого русского. Русский был серьезен, даже выглядел старше, и его глаза не были такими самоуверенными, как в самолете.
