— Да чьихъ онъ?
— Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ дѣвушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забѣгала, хотѣла васъ увѣдомить, да прибѣгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ уѣхали; я такъ и руками всплеснула.
— Да это не тѣхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанкѣ имѣютъ?
— Ихній, ихній!
— Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?
— Они, они!
— А, батюшка, да вѣдь это богачи!
— Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.
— Да гдѣ же онъ ее видѣлъ?
— На свадьбѣ говоритъ, вмѣстѣ пировали.
— Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечкѣ платье, хотя платье и безъ того хорошо сидѣло. — Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна…
— Безпремѣнно приведу, ужъ что сказала, то сдѣлаю.
* * *
Часа въ три поминовеніе родственниковъ было въ самомъ разгарѣ. Во многихъ мѣстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ «вѣчную память»; совершенно упившіеся валялись между могилъ.
— Что есть душа? — говорила одна сибирка другой, — душа есть духъ… тепереча, примѣромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафемѣ преданъ, тоже паръ… а французъ, у него не паръ.
— Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужденіе можемъ имѣть: у турка или, выходитъ значитъ, у арапа тоже паръ… а у француза, у того не паръ.
— Извѣстно, потому французъ христіанинъ; а нѣмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже… ну, англичанинъ — тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.
— Это точно…
— Ну, выпьемъ…
— Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображеніе то, что я есть, — говоритъ писарь, возсѣдающей съ нимъ рядомъ дѣвушкѣ,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при пѣсняхъ соловья… скажите одно слово, да или нѣтъ…
— Не знаю… шепчетъ дѣвушка.
— Это ваше рѣшительное слово?
Дѣвушка молчитъ.
— Скажите одно слово: да или нѣтъ… снова пристаетъ писарь.
— Да, едва слышно отвѣчаетъ она.
Въ полисадѣ Евстигнея Егорыча поминовеніе родственниковъ было тоже въ разгарѣ. Онъ поминутно зазывалъ проходящихъ мимо знакомыхъ, пилъ съ ними и закусывалъ. Набралось человѣкъ пять; бесѣда шла очень интимная, — они обнимались.
— Что смотрите, какъ мы обнимаемся? — обратился Евстигней Егорычъ къ Манечкѣ и Матрешенькѣ
— Братцы, вотъ моя дочь и ея подруга, рекомендую; братцы посватайте женишковъ-то, ужъ больно имъ замужъ-то хочется.
«Изволь, изволь», послышались голоса, и компанія захохотала.
— Что ты дѣвицъ-то страмишь, Евстигней Егорычъ, замѣтила Пелагея Степановна.
— Ну, ужъ ты молчи, я знаю, что я дѣлаю. Гаврюшка, вотъ тебѣ цѣлковый-рубль, бѣги до погреба, возыми бутылку рому ямайскаго лучшаго; да смотри, живымъ манеромъ. Пунштиковъ выпьемъ, обратился онъ къ гостямъ.
— Не много-ли будетъ?
— Пейте! вѣдь влѣзетъ…
— Извѣстно, влѣзетъ, да все-таки…
— Ну, ужъ не разговаривай. А теперь водки выпьемъ.
Чрезъ нѣсколько времени принесенъ былъ ромъ и сдѣлавъ пуншъ.
— Вѣдь я брата поминаю, поймите вы это, говорилъ уже коснѣющимъ языкомъ Евстигней Егорычъ; на глазахъ его были слезы. — Брата роднаго, можно сказать, отца втораго… конечно, Богъ ему судья, все-таки онъ мнѣ добро сдѣлалъ…
— Это точно… отвѣтилъ гость, отеръ слезу и покачнулся.
— Примѣромъ онъ бывало скажетъ… Евстигней… ты, говоритъ, скотина, такъ примѣромъ, къ слову ежели, и я молчу… потому, пикни чуть слово, сейчасъ за волосья.
Евстигней Егорычъ размахнулъ руками, какъ-будто дѣйствительно кого-нибудь хотѣлъ схватить за волосья.
Въ это время къ ихъ полисаду подошла Ивановна съ Антиповымъ.
Антиповъ былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, одѣтый по-нѣмецки и въ лиловыхъ брюкахъ. Волосы его до того были напомажены, что казалось, съ нихъ капало. На шеѣ у него висѣла массивная золотая цѣпь, а на указательномъ пальцѣ правой руки сверхъ зеленой перчатки блестѣлъ брилліантовый перстень.
— Хлѣбъ да соль, проговорила Ивановна.
— Милости просимъ, отвѣтила хозяйка.
Сваха съ женихомъ прошли мимо.
