— Этот Шаматава немец что ли? Имя и отчество немецкие…
— Паспорт не видел, но говорят, что грузин или мегрел…
— А-а-а… — протянул Озеров, видно, что-то сопоставляя в уме, и тут же поинтересовался как дело выглядит. — Хоть страниц с полсотни наберется?
— К двумстам приближается, — с ноткой горделивости в голосе ответил Паромов, нисколько не покривив истиной. Уголовное дело действительно пухло на глазах.
— Привези завтра, посмотрим. Надо что-то решать с экстрадицией Квирая. И не злобствуйте там, работайте поаккуратнее, в рамках закона. А с руководством УВД я все утрясу сам.
Совсем иначе состоялся разговор в этот вечер с главбухом фирмы «Слово и дело» Козаченко Валентиной, ставшей Паромову за время следствия просто Валей и Козочкой.
— Следователь, ты еще живой? Подследственные тебя еще до конца не доконали? — позвонила она ровно в 18 часов, по-видимому, возвратившись с работы домой.
— Живой, — прикинулся бодрячком Паромов.
— Тогда есть предложение…
— Какое?
— Ужин при свечах. Устраивает?
— Вполне, только попозже, часиков так в девятна-дцать…
— О, кей! Адрес, случаем, не подзабыл? — засмеялась она многозначительно.
— Всегда под руками, — имея в виду уголовное дело, в котором, как в своеобразном банке данных были сконцентрированы фамилии и адреса всех фигурантов, заверил Паромов, предвкушая романтическую встречу.
— Так я жду…
— Жди!
С Козочкой, как называл Паромов ласково свое новое увлечение (производное от фамилии пассии), было просто и для души отрадно. Никаких планов она в отношении следователя не строила — просто не упускала случай повеселить тело и душу. Ее легкий и веселый нрав, сексуальная раскрепощенность помогали полностью снимать весь груз забот и переживаний, накопившийся за день. Кроме всего прочего — это был источник информации о внутренних проблемах фирмы и основного предприятия.
Судьба Козаченко Валентины была схожа с судьбами многих ее сверстниц. Единственный ребенок в семье, заласканный и избалованный любящей мамашей. Городская школа-десятилетка, первая любовь и первые нежные поцелуи одноклассников в ночном подъезде или на лавочке в беседке детского садика. Возбужденное и жаркое сопение кавалеров, уже не довольствовавшихся одними поцелуями, а пытавшихся забраться не только под кофточку и бюстгальтер, что вполне было допустимо и приветствовалось в среде городских девиц-подростков, но и в трусики, что уже «перехлестывало» через край и вызывало ее жестокий отпор, хотя все тело ныло и исходило сладкой истомой. После школы был институт, экономический факультет СХИ, студенческое побратимство, сессии, зачеты, первый «трудовой» семестр на уборке сельхозпродукции, в основном, сахарной свеклы и картошки, в одном из отдаленных от областного центра колхозов; проживание всей группой в сельском клубе, временно переоборудованном в «гостиницу», где спали прямо на полу, накрытом толстым слоем соломы под огромным полотнищем брезента: парни в одном углу, девчата — в другом. И только тонкая фанерная перегородка отделяла разнополых студенческих особей друг от друга. Села, в которых приходилось трудиться их группе, как уже говорилось, были глухими и далекими не только от областного центра, но и от районных городков. Однако это неудобство с лихвой компенсировалось великолепной природой, особенно в ночное время, что в свою очередь вызывало размягчение девичьих душ.
В один из таких трудовых семестров на берегу ти-хоструйной реки, в душистом стоге сена она отдалась «увивавшемуся» за ней однокурснику и забеременела, или, как говорили уже тогда, «подзалетела». Однокурсник Костя, как того и стоило ожидать, любил кататься, но семейные саночки таскать не желал. Пришлось сделать аборт. На последнем курсе института скорое замужество, рождение ребенка. Но муж вскоре запил, и брак распался. Хорошо, что хоть двухкомнатная кооперативная квартира, купленная ей родителями, осталась за ней, да в «Курскглавснабсбыте», куда после института она устроилась работать бухгалтером, с работой все ладилось. За ребенком присматривала мать. Потому и жила Козаченко вольной птахой: с кем хотела, с тем и спала, кого хотела, того и любила.
