Теперь не хотелось одиночества, тишины. Почерневший в сумерках, всего какие-то часы назад такой ласковый и приветливый, лес казался угрюмым, враждебным, злым. Прихватило внезапной тоской под ложечкой, и все вмиг опостылело, все-все: и дом, и жена, и друзья, и работа, и вообще жизнь, и сам он себе опостылел, противен стал. И в завтрашнем дне уже не было никакой надежды. Этот день, показалось ему, будет таким же серым и нерадостным, как и предыдущие, как и те, что будут потом до самой его смерти. Теперь тянуло к людям. В людях — успокоение. Когда смотришь на них, суетящихся, озабоченных, смеющихся, ругающихся, исподволь ощущаешь, что продолжается жизнь и, значит, есть в ней какой-то смысл, удовольствие и надежда. Эта мысль неожиданно выплыла у него откуда-то из второго слоя сознания. Он еще не разобрался в ней, не оценил ее. Только нутром чуял, что сейчас надо к людям, просто смотреть на них, и все.
Мохов вышел к центру, на Красноармейскую. Здесь было веселей. И света больше, и людей, а значит, и шума. И машины здесь еще носились, но не так, как днем, стремительно и деловито, а не спеша, высокомерно и отчужденно. Сунув руки в карманы брюк, Мохов брел по тротуару, невольно стараясь держаться в тени, но все равно окаменевшее лицо его то и дело выхватывалось из темноты светом окон на первых этажах, и безмятежные лица прохожих на мгновение напрягались, когда взгляд их натыкался на Мохова. Он отрешенно скользил глазами по идущим ему навстречу сильным, здоровым, беззаботно улыбающимся людям, и казалось ему, что это только он один такой сейчас — потерявшийся, разрушенный до основания, отверженный и совсем никому не нужный, а они спокойные, уверенные в себе, ни в чем никогда не сомневающиеся, довольные жизнью, легко, просто, беззастенчиво, с громким смехом берущие от нее все, что только можно взять. Где-то рядом стеклянно звякнула, раскрываясь, дверь, выплеснулись на улицу звуки лихой песенки, возбужденные громкие голоса. Мохов повернулся и удивленно воззрился на слепящую неоновую вывеску над дверью: ресторан «Кедровник». Ах, вот куда его притянуло! Шел же просто так, дороги не разбирая, однако ж, смотри, в самое развеселое место в городе приплелся. Ресторан этот в отличие от других не загульный был, а именно веселый. Музыканты здесь выступали отличные, профессиональные, любую музыку от классики до последних легкомысленных новинок исполняли превосходно. А кухня просто пальчики оближешь. Сюда, как правило, народ не водку глотать приходил, а именно музыку послушать и лососины с медвежатиной отведать. Бывал Мохов здесь нечасто — приходил с друзьями, с женой, несколько раз по долгу службы заглядывал, два раза задерживал тут жуликов, однажды дело чуть до стрельбы не дошло, спасибо метрдотелю, рослому, крупному, похожему на тяжелоатлета на покое, Володе Цареву. В тот самый момент, когда преступник раздумывал, доставать ему оружие или нет, находившийся поблизости Царев треснул его огромной ручищей по голове. Да, вон там, наверное, за этими высокими, от земли и до второго этажа, окнами, занавешенными изнутри тяжелыми темными портьерами, за массивной стеклянно-деревянной дверью он найдет то, что ему не хватало сегодня весь этот долгий, невероятно долгий вечер. Мохов шагнул к двери, толкнул рукой. Но дверь не поддалась, осталась на месте, будто намертво приклеенная к косяку. Мохов хлопнул ладонью по стеклу, ощутив на мгновение его равнодушный холод на своей разгоряченной руке, затем надавил крепко. Откуда-то из недр помещения вынырнуло брезгливо-недовольное, до крайности обрюзгшее лицо швейцара. Рот его уже было ощерился, приготовился выплюнуть в лицо непонятливого гуляки что-то вроде: «Куда?! Не видишь, мест нет?!» — но тут же обмякло, помягчело. Щеколда громыхнула, Мохов переступил порог.
— Здравия желаем, товарищ начальник, — тонко и заученно пропел коротконогий потертый швейцар. — По делу или воспарить душой желаете? Алексей Матвеевич сегодня превзошел себя, бифштекс с кровью под грибами во рту так и тает…
Мохов не ответил, только кивнул неопределенно, сделал вид, что не заметил протянутой руки, и почему-то осторожно, с опаской вошел в фойе. Не по себе вдруг стало, чужим, инородным чем-то показалось ему это фойе, выложенное цветастой мозаикой, украшенное большими в витиеватых рамках зеркалами, заполненное гомонящими, по-праздничному одетыми людьми. Но не бежать же обратно на улицу, в самом деле. Из зала знакомо пахнуло продымленным мясом, застоявшимися винными парами, сладкими дорогими духами. Ничто не изменилось в зале с тех пор, как он был здесь последний раз, — месяца три назад. Только, пожалуй, света поубавилось и на столиках, что возле стен, появились крохотные настольные лампочки в симпатичных разноцветных абажурчиках. Уютней стало, глаз отдыхает.
