— Послушайте, вы, блюститель чистоты! — бледнея, начал Мохов. Он хотел сказать, что Паклин мерзавец и негодяй, что ради своего благополучия, ради теплого и довольно прибыльного местечка он готов выкинуть человека из жизни, за борт — так оно и есть, после «совета» с начальниками контор никто Юркова на работу не возьмет; что патриотические лозунги и высокие слова — это прикрытие, щит, за которым мелкая душонка, расчет, ненависть, зависть… Но сдержался, промолчал, остановил себя вовремя. Ни к чему это было. Слишком расплывчатые слова, слишком общие формулировки. Для таких, как Паклин, это дым, который с легкостью уносится ветерком. Он послушает, рассмеется тебе в глаза и ничего не поймет, не захочет понять. И ты же останешься в дураках. И еще Мохов с тоскливым сожалением подумал, что не в его положении такие речи высокие произносить. И он процедил только:
— Когда я найду Юркова, а я обязательно его найду, то первым делом попрошу письменно изложить все, что он слышал от вас, когда его увольняли, а во-вторых, помогу ему написать заявление в суд. И будьте уверены, его восстановят. А уж вам тогда придется плохо. Не завидую я вам тогда.
— Ах вот как! Угрозы? Мне? — Паклин дернулся лицом, побагровел, медленно поднялся и, трясясь от гнева, завис над сидящим Моховым. — Да я… да я… у меня друзья в исполкоме, между прочим… Меня в обиду не дадут. А я на вас тоже жалобу. Что угрожали, что нецензурной бранью выражались, что избить хотели, что с уголовниками дружбу ведете. Подозрительно это, между прочим. Может, навар какой с этого имеете? Вот так, ясно? Вот так.
Мохов резко встал. Паклин отшатнулся в испуге, закрывшись руками, попятился назад, наткнулся на угол стола, вскрикнул.
И Мохов вдруг успокоился, и не было больше раздражения, негодования, только брезгливость осталась, будто дотронулся до чего-то вязкого, холодного, дурно пахнущего. Он без всякого интереса посмотрел на тяжело сопящего Паклина и, покачивая головой, поспешно вышел из кабинета.
Грязно-зеленый, без опознавательных милицейских знаков, залатанный, скрипящий и пропыленный, но все еще сильный и самоуверенный автомобиль летел по городу; и хоть вскрикивали ему водители угрожающе вдогон, а дорогу уступали с невольным уважением. От сильных всегда уверенностью веет, а уверенность заражает, как инфекция, как болезнь, только добрая болезнь, полезная… На углу Байкальской и Космонавтов он круто притормозил, показалось, что увидел Юркова. Возле пестрых веселых автоматов с водой тот жадно всасывал газировку из стакана. Мохов, радостный, выскочил из машины, но, сделав два шага, понял, что обознался. Он досадливо крутанул головой и вернулся к машине. Теперь как можно быстрее вверх по улице Космонавтов, и он почти у цели. В одном из зданий в конце улицы Юрков снимал комнату — в общежитии он жить не хотел, в прежней квартире его после суда временно поселили молодоженов, но к приходу Юркова из заключения новую квартиру они так и не получили. Узнав об этом, Юрков, невесело усмехнувшись, пожал плечами и, благородно решив не биться за свои права, направился на поиски комнаты.
Дом был каменный, трехэтажный, из довоенных, безвкусно желтый, с частым рядком темных окошек. Второй этаж, квартира шесть. Звонок не работал, пришлось постучать. За дверью брякнулось что-то со звоном, лязгнуло, затем низкий женский голос произнес неразборчивый речитатив, и дверь распахнулась рывком. Возле порога вырисовывалась женская фигура, чуть размытая темнотой коридора. Лицо — как белое пятно, только две блестящие черные точки видны контрастно. И старушка не старушка, и шестидесяти уже не дашь.
Взгляд ее сначала выражал настороженность, потом любопытство, потом интерес, а потом она произнесла низко, хрипловато:
— Вы ко мне? — И в голосе была надежда и боязнь, что ответ будет отрицательным.
Мохов растянул губы в улыбке, обнажив строй белых зубов, кивнул. Не представился. Решил с удостоверением пока обождать.
— Признаться, не совсем к вам. К Сереже Юркову.
Мохов боялся, что женщина скрипнет зубами, обозлится, мол, дружки-пьяницы к квартиранту повадились, топнет ногой и закроет дверь. Но все произошло иначе.
