Солнца жгучие лучи и природы измененья
Превратят в ничтожный прах превосходные строенья…
Охваченный иными мыслями и заботами, муфтий вряд ли понял смысл стиха, но все же улыбнулся в ответ:
— Вижу, в вас бурлит вдохновенье, мулла Фархад.
— Нет, господин муфтий, эти слова принадлежат Фирдоуси. Развалины роскошных строений, где когда-то правили султаны рода газнивидов, красноречиво говорят о разрушительной силе безжалостных лучей солнца и слепых стихий природы… Эти строки украшают могильную плиту…
— Поэзия меня, честно говоря, не очень интересует… — перебил муфтий. — Я посвятил себя всецело политике…
«Говорить о поэзии и искусстве с человеком, чья жизнь — одни преступления, убийства, предательство — действительно пустое дело…» — подумал Садыков.
Собственно, откровение муфтия его не удивило, и если он процитировал грустные строки бейта, то лишь потому, что придавал им иной, символический смысл.
Многое можно было еще посмотреть в Газни, но муфтий спешил.
Мирзе пришлось подчиниться.
Уже смеркалось, когда они въезжали в Кабул. Миновав Базар-Шахи и Дейхай-Афгонон, машина остановилась у караван-сарая Халфа Шер Ахмадхана, крупного торговца и давнего друга муфтия.
Умывшись в протекавшем рядом арыке, Садретдинхан, важно ступая, вошел во двор — давнее пристанище разноплеменных купцов. Здесь можно было встретить афганца и туркмена, узбека и индийца. Но с того момента, как через порог переступила нога муфтия, это был уже не простой караван-сарай.
Отныне он стал резиденцией Садретдинхана.
Как только муфтий и его секретарь поселились в светлой квадратной комнате, устланной коврами, их начала посещать именитые главари эмиграции.
Одним из первых явился Курширмат. Да, да, тот самый одноглазый вор и убийца Курширмат, чьи банды, помнил Мирза, метались по городам и кишлакам Ферганской долины.
Сколько честных тружеников, бедняков, активистов погибло от рук басмачей Курширмата? На этот вопрос он сам не смог бы ответить.
Одноглазый был очень рад приезду муфтия.
— Наконец-то, наш дорогой друг, вы добрались до нас.
Полились воспоминания о былых временах. Но муфтий не любитель одних только воспоминаний. У него десятки планов, он мечтает о борьбе за «освобождение нации». Муфтию нужно знать о настроении Курширмата и других басмаческих главарей.
А они шли и шли в купеческий караван-сарай. Но говорили здесь не о ценах на товары.
На второй же день пребывания в Кабуле муфтий с Мирзой отправились в город, к некоему богатому чиновнику, который встретил Садретдинхана как долгожданного гостя.
— Мы попали мусафивами[277] в ваш город по пути в Кашгар и сочли своим первейшим долгом навестить вас, господин, — согнувшись в полупоклоне, обратился муфтий к хозяину.
— Добро пожаловать, несказанно рад! Кто-кто, а уж вы никак не можете считать себя здесь на чужбине.
— Волею всевышнего нам суждено пуститься в столь большое путешествие в Восточный Туркестан. Появление по соседству с вами еще одного мусульманского государства для вас, я думаю, так же радостно, как для меня, — сказал муфтий.
Влиятельный человек кивнул, но как-то нерешительно.
Муфтий не заметил этого. Он с гордостью поглядывал на Мирзу: вот как нас встречают во дворцах!
Садретдинхан с упоением рассказывал о своем будущем участии в организации Восточно-Туркестанской республики, о своих планах и заслугах в общем деле объединения мусульман.
Чиновник внимательно, но с удивлением смотрел на муфтия. Откашлявшись, он бросил уклончивую реплику:
— Конечно, все, что вы собираетесь делать для нас, было бы неплохо… Однако, господа, не кажется ли вам, что в Кашгаре сложилась обстановка совсем… иная?
Человек, близкий к правительственным кругам, он, конечно, был лучше осведомлен о последних событиях в Восточном Туркестане. Однако, видя возбуждение собеседника, влиятельное лицо сочло нужным перевести разговор на другие темы:
— Если пожелаете остаться здесь, наш дом всегда к вашим услугам. Сейчас, я думаю, настало время выпить чаю… Не откажитесь, господа!
После легкого завтрака хозяин проводил гостей до дверей.
Польщенный теплым приемом, муфтий все же был серьезно обеспокоен и торопил Мирзу:
