Во дворе дома СД Функель с досадой приметил вездесущего рыжего Вилли Майера. Дело не в том, что излишне веселый помощник Хейниша чем–то раздражал коменданта или совал нос не в свое дело, мешая достойно исполнять другим свой высокий долг перед «тысячелетним рейхом» и лично фюрером. Нет, этой служебной чертой чиновничьей проныры Майер не отличался. Просто Функель не сообразил привести убитого Мюллера в более — менее пристойный вид, и сейчас, как и раньше, сапоги мертвого по–прежнему красовались еще не стоптанными подошвами рядом с озабоченным лицом шофера Ганса. Досадно, но уже ничего путного не сделаешь. А Вилли Майер легкой пружинистой походкой быстро направился к ним, глядя именно на сапоги Мюллера, безусловно, неуместные в качестве развлекательного зрелища.
— Что случилось? — спросил он Функеля, забыз произнести утреннее «гутен морген» или «хайль».
— Сами взгляните, — брезгливо ответил тот.
Майер окинул машину взглядом и сразу же поинтересовался:
— И кто же его?
Функель, успевший вылезти из машины, лишь пожал плечами.
Майер открыл дверцу и, согнувшись, полез к застывшему Мюллеру. Пристрелили обер — лейтенанта в спину, но вокруг окровавленного отверстия порохового нагару не было. А если это так, что точно может установить лишь экспертиза, то стреляли не в упор и, значит, убийство произошло не в машине. На полу авто лежали раздавленная кем–то фуражка убитого и шинель, которая сползла во время поездки. Майер подхватил ее, чтобы прикрыть безразличного теперь к его заботам оберлейтенанта, и тут из кармана выпали прекрасные, великолепной работы перчатки. Майер снова мимоходом обратил внимание на их изысканность, и ему вспомнилось, как позапрошлым вечером Мюллер чуть ли не перед каждым хвалился французским коньяком «Мартель» высшего качества и ананасами, а также вот этими перчатками, которые ему прислала из оккупированного Парижа некая Эльза, обеспеченная дочка юнкера — богача из Восточной Пруссии. «Мартель» — для всех моих друзей! — лез с бутылками охмелевший Мюллер. — Девичье внимание и ласка — только для меня!» Похвалялся, бедняга, после войны жениться на Эльзе, а повенчался с костлявой… Но выпитые бутылки исправно оставлял повсюду, в любой компании…
— Вам, гауптман, стоит лично доложить Хейни–шу об убийстве Мюллера, — посоветовал Майер. — Будет плохо, если доложит кто–нибудь другой. А так все выйдет удачно — вы, насколько я понимаю, пожалуй, первым оказались на месте преступления.
— Именно так! — горячо подхватил Функель. — Я для этого и прибыл непосредственно сюда. Но как же узнать, когда появится герр штурмбанфюрер?
— Он здесь, у себя в кабинете.
— Чего же вы до сих пор молчали, Вилли?
— Боже мой, вам, гауптман, все надо разжевывать до мелочей. Неужели вы полагаете, что я по собственной воле торчу тут с раннего утра?
— Да, да, дорогой Вилли, я об этом не подумал… Невосполнимая утрата бедняги Мюллера совершенно выбила меня из колеи. Но, Вилли, не откажите в маленькой любезности…
— Слушаю вас.
— Я желал бы зайти к Хейнишу вместе с вами. Вы же его любимец, и ваше присутствие, надеюсь, немного сдержит целиком оправданный гнев господина штурмбанфюрера.
— Согласен! В этом деликатном деле я охотно составлю вам компанию.
— О, Вилли, даже не знаю, чем вас отблагодарить…
— Это не беда, зато я знаю, — белозубо усмехнулся Майер. — Подведем итоги в казино, не так ли?
— О чем речь, Вилли? Безусловно, так.
— Ну а этого, — Майер презрительно качнул головой в сторону совершенно ошеломленного полицая, — пока что сдадим под стражу. Пусть будет нашим козлом отпущения!
В кабинете Хейниш был не один. Вокруг штурмбанфюрера скучилось несколько офицеров СД и даже двое абверовцев. Значит, происшествия ночи, очевидно, не ограничились только одним чрезвычайным происшествием, ведь о гибели Мюллера никто из присутствующих еще не мог знать.
Хейниш оторвался от бумаг и вопросительно посмотрел на Функеля.
— Что у вас стряслось в такую рань?
— Мюллер убит! — выдавил из себя Функель.
— Четыре! — как–то странно отметил Хейниш. Он взял карандаш и начал его затачивать. Он всегда так делал, если чувствовал, что начинает нервничать, а внешнюю выдержку при любых обстоятельствах штурмбанфюрер считал одним из наивысших достоинств в нордическом характере истинного арийца. Однако в последнее время дела шли до того скверно, что все карандаши были тщательно заточены и, чтобы успокоить нервы, приходилось какой–нибудь из них специально ломать.
