О другом убранстве пещеры легенда умалчивает. Каменный стол и дорожка, образованные бородой, — вот и все.
Капитана Калину раздражала необходимость тщательно изучать всю эту чушь. Его задание имело четко'
обозначенный разведывательный характер, связанный с проведением в уже недалеком будущем общего наступления Красной Армии и разгрома фашистских полчищ на Северном Кавказе. И вот на тебе, чтобы выполнить задание, нужно от пяток до макушки влезть в коричневую шкуру знатока волчьей историографии и разбойной геополитики. Не только вызубрить, а еще и собственноручно переписать человеконенавистнические «заготовки». Он как мог сдерживал в себе это неуместное чувство раздражения, но оно все время тлело, хотя и подавляемое волей.
«Держись, Костя, держись, дружище! — подбадривал он самого себя. — Не давай воли эмоциям. На ратном поле без фронта и флангов солдат Родины не имеет права воевать с открытым забралом…»
Два с половиной километра плит — ступеней ведут на вершину Кифхойзера, к гигантской архитектурноскульптурной безвкусице — 25 тысячам кубометров дикого камня весом в 125 тысяч тонн. Уродливо и тяжело вздымается циклопическая башня, увенчанная кайзеровской короной. У подножия закаменел усопший Фридрих Барбаросса с бородой, стелющейся по земле. Неред ним — на коне бронзовый, насупленный кайзер Вильгельм Первый. Легенда уверяет, что когда усохшая груша вдруг расцветет, император Фриц Рыжебородый сразу проснется, выйдет из подземелья и снова поведет к триумфам «дранг нах Остен» немецкие легионы, чтобы огнем и мечом добыть жизненное пространство — лебенсраум, а заодно и большой простор — гроссраум. Надо полагать, фюрер посчитал, будто именно в его особе зацвела усохшая груша, так как это именно он для плана захвата СССР сначала придумал криптоним «Фриц», а потом еще более прямолинейный — «План Барбаросса».
Гауптман Шеер, несмотря на его теперешнее похмельное прозрение и печальное для его душевного равновесия, но слишком уж убедительное осознание неминуемого краха «тысячелетнего рейха», представлял собой типичный образец «новой генерации» ученого, заботливо взращенного в нацистском научном инкубаторе. Внешне это был человек среднего роста, худощавый, гибкий, физически хорошо развитый и мускулистый, тренированный в военизированных «лагерях труда» для молодежи, в основном гитлерюгенда, этой еще одной осуществленной на практике «великой» и «гениальной» идеи фюрера. Прическу, как и многие другие молодые немцы, носил «а ля Гитлер». Правда, сейчас он пытался отбрасывать волосы со лба, но они издавна, чуть ли не с детства, упрямо падали наискось, диагонально перекрывая его высокий лоб с малозаметными еще морщинами. Его прозрачные, блекло — серые, словно вода из Немецкого моря, большие и немного выпуклые глаза красноречиво свидетельствовали о том, что самый младший представитель рода Шееров еще с прадедовского колена происходит из северных провинций старой Германии. Так оно и оказалось на самом деле — его род издавна жил в Шлезвиг — Гольштейне. Нет, это не темноволосый, опухший в пивных брюхатый образчик баварского происхождения.
Была в нем и другая типичная черта — необычайное, какое–то искусственное, прямо–таки неестественное умение мыслить готовыми заштампованными формулировками, которые он в отличие от «среднеобразованного» немца свободно пересыпал предлинными и громоздкими цитатами из разных источников, в разных, пригодных для определенного случая комбинациях. Вероятно, в этом и заключается единственно возможный «творческий поиск» в прокрустовом ложе нацистов для гуманитарных наук. Но большую часть времени Шеер наедине был какой–то угнетенный, тихо сидел в углу небольшой усадьбы в горах, за городом, и если никто его не беспокоил, мог часами молча и тупо глядеть перед собой угасшими, невидящими глазами. А впрочем, в разговоре понемногу оживал и, забываясь, говорил как у себя, в «третьем рейхе». Из разговоров постепенно вырисовывалось основное направление его мыслей, которое еще неделю тому назад было для него определяющим в карьере и научных исследованиях.
