Вдруг она повернулась ко мне и, как будто затрудняясь слегка, спросила:
— Вы путешествуете по делам или для удовольствия?
— А вы как полагаете, сударыня? — ответил я вопросом на вопрос.
Она замялась, слегка покраснела, и легкий румянец мягко и ласково, как нежгущий огонек, осветил ее лицо, сделал его еще моложе и прелестнее.
— Путешественники, а особенно такие, как вы, — подчеркнула она, взглянувши с легким укором, — покупают всегда много ненужных вещей, которые потом часто теряют по дороге.
— Совершенно верно, сударыня! — подтвердил я, вспоминая туфли из тюленьей кожи, забытые мною в гостинице в Кельне.
Налаживался приятный разговор, который я охотно под держал бы, рискуя даже пропустить поезд.
— Что купили вы? — деловым тоном спросила она.
— Я?
— Да, вы.
Я чувствовал, что густо и глупо краснею, и не могу сразу вспомнить своих покупок.
Она смотрела на меня с улыбкой, снизу вверх, и, конечно, видела мои затруднения.
— Имейте в виду, — сказала она, — что я возьму лучшую вещь у вас за долг по счету.
Мне стало весело, я вспомнил:
— Сударыня! В Берлине я купил прекраснейший снимок с Мадонны Ботичелли. «Мадонна с лилиями», сударыня…
— Картину, да? — и в глазах ее замелькали тени скуки и разочарования.
— Увы, сударыня! Не картину, только снимок. За саму картину я согласился бы вычеркнуть два года моей жизни, самые лучшие: двадцать восьмой и двадцать девятый. Только она, эта картина, как праведник, и спасает Берлин. Иначе бог давно бы провалил и его и всех немцев сквозь землю.
Я старался говорить как поэт, она ответила:
— Не говорите пустяков: картин я не люблю и, во-вторых, Берлин — отличный город.
— Сударыня! Вы? Вы? (Она поняла тон моих вопросительных знаков и милостиво и застенчиво улыбнулась.) Вы не любите картин? Вы не любите ночного неба? Вы не любите горного эха? Вас не тянет послушать, как бьются об утесы морские волны?
— Вы опоздаете на поезд, сударь! — с улыбкой проговорила она, — Что вы еще купили? Надеюсь, вы были не в одном Берлине?
— В Кельне я купил одеколону.
— Большую бутылку?
— Нет. Среднюю.
— Ну, это что ж? Это стоит пять марок, а с вас причитается почти шестнадцать.
— У меня есть чудесные сигары…
— Я не курю…
— В Лондоне я купил три летних рубашки.
— Это пустяки.
— Извините, сударыня, не пустяки: рубашки сшиты из шелкового полотна.
— К сожалению, я не ношу мужских рубашек…
— Но у вас есть супруг, сударыня, который, как мне известно, уехал в Страсбург за покупками…
В последнюю секунду я не решился сказать: за горохом.
— Пожалуйста, не заботьтесь о моем супруге, — не без раздражения сказала она, — потом, ваши рубашки могут ему и не прийтись…
— Он очень толст? — спросил я не без дерзости.
Она покраснела и уже с явной досадой сказала:
— Еще чем можете похвалиться?
А я втайне хитро подумал: значит, в самом деле толст. Разбух от пива и картофельного салата.
— Позвольте вспомнить, сударыня, — ответил я и, подняв глаза к потолку, начал думать, долго думал, вздохнул и сказал:
— Больше, к сожалению ничего у меня нет. Есть у меня еще флакон чудеснейших английских духов, но их отдать я вам не могу, потому что везу их своей милой.
— У вас есть…
И она запнулась… У меня сперло дыхание. Вдруг то, что сначала сверкало в ее глазах, сразу перелилось в холодный, тяжеловатый, отливающий какой-то странной мутью блеск.
— …английские духи? — окончила она фразу.
— Да. У меня есть английские духи.
Какая-то мысль мелькнула, видимо, под золотыми волосами, но эту мысль сейчас же далеко, куда-то в душу, запрятали, а глаза сделались совсем невинными: ничего, ничего ей и в ум не приходило… Она — женщина солидная, ее отель хорош и известен, разве можно заподозрить ее в дурных желаниях?
— Раз вы везете их своей милой, — натянуто спокойным тоном сказала она, глядя в сторону, — я, конечно, не стану требовать их в уплату. Но, — и опять лукавство сверкнуло в посветлевших глазах, — но мне хотелось бы хоть взглянуть на флакон. Я никогда не видела английских духов…
Я пошел в свою комнату, раскопал дно чемодана, извлек оттуда красный шелковый футляр с напечатанными на нем золотыми буквами и опять предстал пред своей повелительницей. Было ясно, что, когда я уходил из комнаты, она смотрелась в зеркало: был приглажен локон, который раньше выбивался из прически, и около левой брови чуть легла полоска нестертой пудры…
