Сам Вадик был умница, прекрасный и смелый человек, лишенный невыносимых пороков и сроду не знавший невнимания женщин. Он с первых же слов заразил нас этой идеей, и каждый из нас по разу да пересидел за тоненькой стенкой с писающей женщиной из наших сотрудниц, а потом мы смотрели на каждую из них с неодолимой страстью и нежностью — не ты ли это была?
Наши женщины, гордые и красивые, и даже сильные и волевые, представить себе не могли, какие мы подлецы.
Но Вадик себя обнаружил — его соседкой по кабинке оказалась Ильза, пшеничная королева с хуторов Латгалии, ходившая исключительно в гимнастерке, женщина двадцати семи лет, очень курящая, на длинных крепких ногах. Она погубила нашу затею, а вместе с ней и Вадика, зачинщика.
Такую женщину, считали мы, надо просто душить своей любовью и никак не меньше пяти-шести раз в сутки — тогда только она сможет наконец отвлечься от щемящих, сверлящих мыслей, забыть про собственные ноги и живот и сварить, к примеру, очень вкусный суп или приготовить белую колбасу по старинному рецепту.
Оправившись, Ильза скрипнула дверью на выходе, но передумала выходить, а осталась в уборной и закурила. Через несколько мгновений — здравствуйте! — она столкнулась с хитрющим Вадиком, который вылез из своего укрытия, — ну что ж! — все мы так рисковали!
Вадик рассказывал под наше честное благородное, как Ильза просто застонала от восхищения, выругалась по-латышски и сказала, что вот он — мужчина ее мечты, такого-то ей и надо, после чего метнулась с Вадиком в кабинку, где немедленно нагнулась и умерла уверенно и в два счета, а Вадик в момент Ильзиной смерти сделал ей предложение. И они были хорошей парой, господи, только не прогневайся — мы не плохие люди.
Естественно, Ильза потребовала от Вадика прекратить это безобразие; Вадик нас не выдал, но и с нас было уже достаточно женской уборной.
За свадебным столом пьяный Вадик пытался рассказать всему коллективу историю своего романа с Ильзой, но ему никто не поверил.
Обращение Камчатского ревкома
Граждане Советской Камчатки!
Как вулканы изрыгают огонь из нашей земли, так и мы сейчас должны изрыгнуть свой гнев на головы врагов революции. Тогда все они сгорят или, спасаясь от огня, утонут в океане. Вулканом должен быть каждый из нас. Вулканом проснувшимся, а не сонным или потухшим.
Он тоже есть у женщины, но так просто его не увидишь, а только если с женщиной этой вы особенно близки. Заденьте его несильно — и женщина запоет.
Летает с цветка на цветок, спит в ведре, оставленном у быстрой реки, утром задумчиво смотрит на купающихся мужчин.
Вот так номер — чехи занимают волжские города. В Казани, Самаре и Сызрани на деревьях и двухэтажных домах (деревянный верх, кирпичный низ) висят оглашения на чешском языке.
Ребята, за это вам не нальют сливовицы и не сыграют на скрипочках «Летела гусыня над синей Моравой», а пальнут из пушки с пароходов Волжской флотилии.
В немецких городах и кое-где в нерусской Балтии встречается эта собака. Она мала и добра, но похожа на сатану в молодости. Смотрите, вот он идет по аккуратной улочке со своим толстым хозяином.
Бедные немецкие ангелы! Они никак не привыкнут к такому вот аффен-пинчеру и всякий раз, завидя его, кричат испуганно — черт! черт! — и бросаются врассыпную — под крыши домов, в открытые окна булочных, за стеклянные двери почт и цветочных магазинов и к немецким девушкам под кофточки и в рукава.
Немецкие девушки — счастье и неяркий свет, — всегда готовые похвалиться величиной груди, отлично скрывают ангелов от страшного аффен-пинчера. Вон, вон он пошел, милый выходец из ада с косматыми ножками и маленьким язычком.
Фотографии и рассказы о нем доходили до нас, а здесь же аффен-пинчера мы пока не видели, но любим и ждем его уже давно.
Виноград — трудно себе представить слово более эротически насыщенное. Мы помним об этом еще с Песни Песней, с ее эротических виноградных аллегорий. Столько эротики, сколько стучит в этом слове, нет ни в одной самой юной и пылкой супружеской кровати.
Виноград — и форма и дыхание, виноград не скрывает никакая одежда, виноград — это и островки радости под пижамой моей подруги, и ее темная-темная смерть под моей ладонью, и ее голос, который зазвучал еще до моего прихода виноградным наречием, — и я не слышал того начала: цвет и шелест одежды, россыпи пуговиц, освобожденных от удушья, я звонил в звоночки, я плавал, я тонул, я кружился в других виноградниках.
