— Гильем, если ты действительно любишь меня, обещай, что больше не будешь бить Леонору. Это подло — злоупотреблять своей силой. У нее нет никакой возможности защитить себя. Если ты по-прежнему будешь ненавидеть ее и бить, ты, возможно, совершишь непоправимое. Подумай хорошенько. Только ты виноват в том, что мы расстались. Ты мог бы попросить моей руки у моего отца, заставить своих родителей считаться с твоим выбором, ведь тогда ты был уже совершеннолетним, тебе уже исполнилось двадцать восемь лет. Я не могу быть более откровенной. Мне очень жаль, что я пробуждаю в тебе чувства, которые ты тогда испытывал ко мне. Но согласись, я не пыталась вновь завоевать тебя.
— Ты позволила мне доставить тебе удовольствие там, в риге, — напомнил Гильем, подходя к Анжелине. — Именно там я понял, что мы предназначены друг для друга. Леонора никогда не согласилась бы на подобные ласки. Мне с трудом удается ласкать ее там, где мне хочется. Да, иногда мне приходится прибегать к угрозам. Но ты, Анжелина, ты словно каленым железом оставила след на моей плоти… А твои вздохи, твое трепещущее тело, твоя отвага, твоя покорность…
Гильем говорил правду. Растерявшаяся Анжелина смущенно опустила голову, осознавая, что она соглашалась на все, став жертвой своей почти животной чувственности, своего любовного неистовства. Вне всякого сомнения, другие женщины вели бы себя более целомудренно, не подчинялись бы чрезмерным требованиям своих мужей или любовников.
— Ты идешь? — настойчиво спросил Гильем. — Вторую половину дня мы проведем вместе, только ты и я, в лесу, который так часто укрывал нас. Я нуждаюсь в тебе, Анжелина. В прикосновениях к твоей коже, в твоих поцелуях. Мне необходимо ощущать твои груди под своими руками…
— Прошу тебя, замолчи! — оборвала она его. — Я не изменю своего решения. Я не стану ни твоей женой, ни любовницей. Я прошу тебя искупить то огромное зло, которое ты, Гильем, причинил мне три года назад, бросив меня. Памятуя о страданиях, которые мне пришлось вынести, не вымещай свою злобу на Леоноре. Окружи ее вниманием, почтением и возвращайся вместе с нею на Реюньон. Признайся, ведь на островах вы с Леонорой были счастливы?
— Нет, об этом не может быть и речи! — резко ответил Гильем. — Я не хочу расставаться с тобой. Из мануария я часто смотрю на город, и уже это делает меня счастливым, поскольку ты живешь там, на улице Мобек. Анжелина, я готов выполнить все твои требования, хотя считаю нормальным применять силу, когда жена оскорбляет мужа или постоянно заставляет его выслушивать свои горькие сетования. А ведь она поклялась перед Богом, что будет во всем подчиняться воле своего мужа.
Ошеломленная Анжелина дала выход своему гневу, что принесло ей облегчение:
— Если я правильно понимаю, у мужа есть все права: право насиловать, бить, изменять! Ты вновь разочаровываешь меня. Теперь я лучше понимаю, почему ты смог бросить меня, не испытывая никаких угрызений совести, — ведь ты даже не написал мне. В юности любовь ослепляла меня, но теперь все обстоит иначе. Я вижу тебя насквозь, и это не позволяет мне верить твоим красивым словам. Боже мой, теперь мне искренне жаль Леонору, мне, которая считала ее тщеславной и капризной! А теперь мне надо идти! Так ты сдержишь свое обещание?
Молча кивнув, Гильем протянул руку:
— Позволь мне прижать тебя к себе… Что ж, если городские кумушки наблюдают за нами… Пусть болтают, что хотят. Сегодня утром я сказал в лицо своей жене, что буду любить тебя одну до самой смерти.
— Да ты лишился рассудка! Мне вовсе не хочется, чтобы в городе судачили о моем поведении. Мы и так дали отличный повод для сплетен. Прощай, Гильем. Я разрешаю тебе писать мне, если это принесет тебе утешение.
— Писать тебе? Зачем? Чтобы ты в ответ присылала мне нежные записочки?
Лицо Гильема исказилось от душевной боли. Горько усмехнувшись, он вскочил на лошадь и изо всех сил пришпорил ее. От удивления животное громко заржало. Анжелина пошла домой. Ее мучили нехорошие предчувствия. «Гильем — очень странный тип, экзальтированный, взбалмошный, но и чувственный тоже, хотя по нему этого и не скажешь, — мысленно рассуждала она, идя быстрым шагом, чтобы как можно скорее очутиться дома, на улице Мобек, в приятном обществе. — Иногда кажется, что он готов расплакаться, но это всего лишь способ навязать свою волю. Он по сути своей холодный и саркастичный человек».
