— Ты куда это собрался?!
Мать, нагнувшаяся, чтобы застегнуть молнии на демисезонных сапогах, резко выпрямилась. Кровь, хлынувшая ей в лицо, раскрасила щеки и скулы рваными пятнами. Ненакрашенные губы сделались синими. Глаза подозрительно прищурились.
— Я задала вопрос, Владик!
— Я с тобой.
— Куда со мной?! — Ее сизые губы приоткрылись, превратившись в букву «о». — В зал суда?! Ты в своем уме?!
Все это она выпалила, почти не шевеля губами, буква «о» почти не пострадала, выпуская сквозь себя материно гневное шипение.
— Да, я в своем уме, ма. Я хочу присутствовать в зале суда, где станут выносить приговор моему отцу, который ни в чем не виноват. Я хочу видеть…
Он запнулся, опустил голову. Подумал, что может сказать из правды, которая бы не так сильно напугала мать. Ничего не придумывалось. И он соврал:
— Я хочу видеть отца, мам. Я соскучился.
— Ох, господи! — Мать шагнула вперед, схватила его за воротник джинсовой рубашки, рванула на себя, прижалась, прошептала ему в ухо: — Врешь ты все, Владик. Знаю я, зачем ты туда рвешься.
— Зачем?
Стоять в обнимку с матерью было не очень как-то. Пацаны сказали бы, что так стоять с матерью — обнявшись — западло. Но их сейчас не было рядом. Значит, не увидят, значит, не осудят. А мать собиралась сказать что-то важное. Следовало потерпеть ее объятия и послушать.
— Зачем, мам?
— Хочешь всех, кто против отца свидетельствовать станет, рассмотреть повнимательнее, — произнесла она, всхлипнув. — Рассмотреть и запомнить. Только зачем?! Скажи, зачем?
— Никого я не хочу запомнить, отстань! — Он грубо отстранился, повернулся к матери спиной, шагнул к туалету. — Подожди меня в машине, мне надо в туалет. Я быстро.
Оба знали, что в туалет ему не надо, он оттуда вышел десять минут назад. А надо справиться со слезами, прихлынувшими к глазам, с рыданиями, перехватившими горло. Это матери позволительно было реветь день и ночь. Ему нельзя. Он должен быть сильным, ему уже шестнадцать лет. Он остался у нее один на сегодня. После того, как погиб Игорек — его младший брат. После того как взяли под стражу отца, он у матери остался один.
— Я жду тебя в машине, — проговорила мать задушенным голосом и выскочила из квартиры, чтобы он тоже не успел заметить ее слез.
Владик прошел мимо туалета. Вошел в ванную, пустил воду, оперся ладонями о край раковины, согнулся от резкой боли в желудке. Эта боль изводила его. Она выжигала все его внутренности. Доктора и таблетки не помогали. Слезы не приносили облегчения. Лишь мысли о мести, страшной мести виновным делали ее слабее, как-то ее притупляли. И Владик был совершенно точно уверен, что как только он отомстит за брата и за отца, эта боль совершенно исчезнет. Только надо точно знать, кому мстить. И как-то подготовиться. Не лезть на рожон, как отец. Что он сотворил с пьяных глаз, а?! Взял и сбил на машине сына того мужика, который сбил на машине Игоря! Умышленно! Днем! Прилюдно! И, что особенно отягчало его вину, — будучи пьяным.
— В лучшем случае пять лет поселения, — удрученно качал головой озабоченный адвокат. — Я, конечно, сделаю все, что смогу, но я не Бог! Иван Гаврилович совершенно не сотрудничает со следствием. Твердит направо и налево, что осознавал, что делал. И имел неосторожность обмолвиться об этом при журналистах. Это была его роковая ошибка, Нина Николаевна. Понимаете?
Нина Николаевна все понимала и поэтому уже готовила отцу рюкзак к приговору.
— Разумеется, суд примет во внимание, что Иван Гаврилович находился в состоянии глубокого стресса после гибели младшего сына. Разумеется, суд учтет, что пострадавший в результате наезда отделался несущественными травмами, но… — адвокат печально вздыхал. — Но вы сами знаете, Нина Николаевна, кем является отец пострадавшей стороны.
— Знаю. Он работает во власти, — кивала мать, скорбно поджимая ненакрашенные губы. — Все знаю. И про рычаги воздействия. И про подставное лицо, которое якобы угнало его машину в день гибели моего младшего сына. И про протоколы знаю, появившиеся задним числом в деле. Что мне-то делать, господин адвокат?!
