Он снова перевел взгляд на женщину, которая осторожно, но твердо пыталась освободиться от цепляющегося за нее Габриеля, и с трудом удержался, чтобы не вышвырнуть Алану Макшейн вон из комнаты и с удовольствием захлопнуть за ней дверь.
Тем временем она покинула гостиную и направилась в прихожую, и Тристан последовал за ней, пытаясь силой оторвать плачущего сына от женщины, прелестное лицо которой исказилось от боли и растерянности.
Она хотела что-то сказать, но удержалась, открыла входную дверь и тут же отпрянула назад, отброшенная порывом яростного ветра, ворвавшегося в комнату. Снаружи густая пелена падающего снега скрывала все на расстоянии вытянутой руки: двор, железные ворота и улицу за ними; казалось, дом, будто шхуну, швыряло по волнам белого бушующего моря.
Господи, метель, этого только не хватало! Как он не услышал бешеного завывания ветра?
Не скрывая испуга и растерянности, Алана остановилась на пороге, глядя на непроницаемую белую пелену.
– Наверное, мне придется отправиться на небеса на санях, Габриель, – пошутила она со слабой улыбкой.
– Нет, тебе нельзя выходить на улицу в такую метель! – испугался Габриель. – Папа, останови ее! Она может заблудиться, папа, она может потерять дорогу! А что, если она упадет и замерзнет?
– Конечно, настоящему ангелу с крыльями не страшен слабый снежок, верно, мисс Макшейн? – Губы Тристана скривила насмешливая улыбка. – Или ваши крылья не приспособлены к нашей земной жизни? Или они пригодны только для того, чтобы парить над серебристыми облаками и перелетать со звезды на звезду? Наверное, в нашей обыденной жизни они ни к чему.
– Не беспокойтесь, я как-нибудь доберусь до дома.
«Как же, доберешься! – с неприязнью подумал Тристан. – Ни за что на свете. Знаю, ты наверняка заблудишься в лабиринте улиц и приплетешься обратно к нам под окно, или, хуже того, тебя убьет какой-нибудь бродяга, которому ты предложишь спеть с тобой вместе рождественский гимн».
– Нет, с меня довольно, – отрезал Тристан, за локоть втащил женщину обратно в дом и с силой захлопнул входную дверь. – У меня на совести и без того немало грехов, чтобы добавлять к ним еще и замерзшего ангела.
Габриель подпрыгнул от радости, и следы его босых ног отпечатались на снегу, наметенном ветром в прихожую.
– Пойдем со мной, Алана, ты уложишь меня спать, – предложил он. – Моя мама рассказывала тебе, что она это делала каждый вечер?
И Габриель доверчиво протянул свою ручонку Алане, а Тристан в гневе и отчаянии сжал кулаки. Черт бы побрал эту женщину! Он разрешил ей остаться переночевать, но не морочить голову Габриелю всякой чепухой.
Но он не мог насильно оттащить от нее Габриеля и теперь беспомощно наблюдал, как вместе с его сыном она поднялась по лестнице и скрылась в глубине его дома, где в темных углах безмолвных комнат и коридоров таилась тоска и ничто больше не напоминало о царивших здесь прежде веселье и радости.
Полный ненависти, Тристан смотрел ей вслед, но не мог не залюбоваться ее гибкой фигуркой. Габриель вел ее к себе в детскую, ту самую, где Тристан ребенком предавался невозможным мечтам, исчезнувшим перед лицом суровой действительности. Лишь один короткий миг держал Тристан в своих испачканных краской руках видение настоящего счастья.
Теперь Тристану не оставалось ничего другого, как последовать за ними. В детской он прислонился к стене в полном теней углу и, остро ощущая присутствие женщины, не спускал глаз с нее и сына.
Детская, как обычно, была в идеальном порядке, что всегда болью отзывалось в сердце Тристана, потому что не няня, не гувернантка, не горничная следили за порядком, а наводил его сам Габриель. Мальчик словно страшился, что малейший его проступок, шум, производимый его играми, или разбросанные игрушки будут иметь для него ужасные последствия. И больше всего Габриель боялся, что его увезут далеко от дома.
Со сжавшимся сердцем Тристан наблюдал, как Габриель юркнул под одеяло, а женщина, его «ангел», сидя на краю постели, привычным жестом, словно делала это всю жизнь, подоткнула одеяло и выслушала молитвы, произносимые детским, еще немного шепелявым голосом.
