Последнее слово сказала голосом неприятным, с насмешкой.
Кирилл сел, спуская ноги. Притянул ее за руку, усаживая рядом.
— Не дождешься. Я сказал — навсегда? И пусть сердце потом, фиг с этим.
— Почему же потом… — Ольга коснулась его живота, голос снова изменился, стал низким, бархатным, тек, как змея по траве, рука опускалась все ниже, — ты уже получил мое сердце. Поэтому и увидел Хаашику, чтобы убить ее.
— Подожди, — но сам он ждать не хотел и не мог, ложась и глядя, она садится сверху, как статуя, освещенная мраморным светом луны, — по-дож-ди-и-и… кого я убил, когда? Дальнюю Сиверко? Что это значит?
— Девочку. Ты не понимаешь, кто она? Какие же вы все… мужчины…
Ему уже было все равно. Опять она делала так, что он потрясенный, тонул в собственном изумлении. Эта прекрасная, сладчайшая, совсем его женщина, сама так хочет. А еще — он у нее первый.
Ольга застонала, выгибаясь и втискивая пальцы в его каменные плечи. И он, под накатывающей волной, вдруг понял, сам еле сдерживая стон, подался к ней, складываясь, как нож, прижимая ее ягодицы согнутыми коленями.
— Да-вешняя. Оля Сиверко-ва. Хаашика. Это ты, да?
— Я, любимый. Я до тебя.
Вместе они упали на перину, кровать отозвалась нестройным каскадом звуков.
— О-о-о, — сказала Ольга после тишины, полной хриплого дыхания, — о, какой же ты, мед мой, мой мальчик, сладость моя, ох и попадет нам от папы, если вдруг. Пора мне.
— Я тебя провожу.
— Мерси, мужчина, я уж сама. Как-нибудь.
— А пристанут? В коридоре темно. Стра-ашно.
— Кину халатом.
— Убьешь красотой. Наповал. Как меня. Олька, я тебя люблю. До смерти просто.
— Я тебя люблю, Кирилл-Кирка-Кирюша. Не говори так. Тут нельзя так говорить. В этой комнате. Спи, болтун.
Он кивнул и через минуту спал, обнимая толстую подушку.
Два дня прошли в спокойных тяжелых трудах. Степан Михалыч относился к гостю ровно так же, как к двум своим сыновьям, и Кирилл работал в большом дворе, помогая ворошить собранное в огромном сарае сено, чинил с Пашкой потрепанную технику, съездил с Максимом на дальнее пастбище, где летовали две большие черно-белые коровы в стаде под надзором Гришки, кто бы сомневался — Сиверкова. А по вечерам после ужина они вдвоем с Ольгой уходили гулять, прихватив пару фонариков и щедро намазавшись лосьоном от комаров. Во время этих прогулок Кирилл мало что видел по сторонам, белесый сумрак прятал деревья и поляны между ними, но выше, среди ваточно-круглых облаков торжественно плыла луна, прирастая почти уже круглым краем. И отчаянно светили звезды, мохнатые, будто обросшие сверкающими еловыми иглами.
Ольга рассказывала обычное, о том, как работать на пасеке, и как братья по весне ищут хорошие луга для покоса. Как было здорово, когда в Ключики провели интернет, и она смогла болтать с братьями по скайпу и чаще видеть отца. И о том, как отец пилит Пашку за эти самые грибы и прочие авантюры. — Нахватается на всяких дурацких сайтах, потом бегает, то траву дурманную найдет, то ягоды глючные обнаружит…
— Я думал, это все ваше должно быть, древнее, — удивлялся Кирилл, светя на тропинку фонариком, — и наоборот, типа старые знания, а потом уже Пашка их, того. В интернет.
— Сказки это все, готичная романтика для тех, кто в жизни скучает, — смеялась Ольга, держась за его руку, — смотри, звезды какие. Никакой травы не надо. Здешний август сам по себе — древнее волшебство, только глаза не закрывай и уши. Луна… Завтра она будет полной. Если устал тут, через день можем и уезжать.
Вокруг пели сверчки, колыхали ночной воздух реденькой, но непрерывной завесой звуков, а думал — они только на юге, вспомнил Кирилл, кивая на ее слова, сказанные вопросительным тоном. Устал ли? Физически — очень. Болели все мышцы, ныла ушибленная здоровущей бочкой рука, на ладонях — новые мозоли. Но это и ладно, и понятно. А вот мысли. И ощущения. Было так, как на огромных качелях. Сперва размах, полет вверх, потом падение до свиста в ушах и желудок сжимается в твердый кулачок. Остановка. И снова полет вверх, уже с осознанием — наверняка снова придется падать.
Хорошая, крепкая семья, любящий строгий отец. Спокойный старший брат и обаяшка-весельчак средний.
