В Казанскую кампанию все ждали вестей с фронта. Их привозили в Москву запыленные гонцы, загоняя до смерти лошадей.
Пользуясь правами странствующего монаха, иосифлянин Досифей иногда забредал в царскую людскую горницу в час кормления нищей братии. Я часто встречал там кроткую Анастасию, с полуопущенной головой, всегда по брови покрытой золотой нитью подбрусника. Поверх скуфьи надет был белый плат, подвязанный под подбородком. Анастасия не переставала приходить в людскую и после рождения царевича Димитрия. Из-за Анастасии, честно говоря, я и приходил сюда, когда удавалось.
Анастасия никогда не входила одна, за ней вечно тащились две «мамки» из ближних боярынь и несколько сенных девушек из боярышень. Анастасия любила присесть на край дубовой скамейки и слушать неторопливые разговоры божьих странников. Разношерстная публика поначалу смущалась, пугалась присутствия высокой особы. Но матушка царица была столь проста в обращении, столь молода, искренна и любопытна, что скоро забывалось её царское величие, оставалось только очарование юности и красоты.
А разговоры велись — заслушаешься! Кипели общественные и политические страсти, не слабее, чем у нас в девяностых: страна была в гуще реформ. И так же, как в наших девяностых, каждому, даже последнему нищему попрошайке, казалось, что он вершит судьбу страны.
Судебная реформа вызывала больше всего споров. Собеседники дружно сходились на том, что хоть круть-верть, хоть верть-круть, все будет, как прежде: кто сильнее, того и правда. Но все одобряли Земский собор. Все говорили, что с назначением Алексея Адашева лихоимства стало меньше повсеместно. Забоялся чиновный люд, да и «кормщики» присмирели. Надолго ли?
Казанская победа разбудила новую волну патриотизма. Молодой Иван, триумфатор, цезарь третьего Рима вернулся домой во славе спасителя мира. В ту пору его любили все — от спесивого боярина до последнего нищего.
* * *
А потом словно черная туча накрыла страну: царь занемог. В ту пору Анастасия перестала появляться среди нищей братии. Но кормили их, как и прежде. По городу поползли слухи, один другого страшней. Будто бояре не смирились с царевой славой, будто извели царя-батюшку зловредным корнем и чародейством бесов. А крест целовать наследнику Димитрию не желают. По некоторым дворам боярским вооружалось ополчение. Вокруг Кремля приказанием Адашева возросла вдвое стрелецкая стража.
И вдруг весть: выдюжил батюшка, благодетель. Уже глядит окрест орлиным оком. Уже на богомолье сбирается хвалить Бога за чудесное исцеление.
Анастасия вновь явилась в людскую.
Однажды в людскую вслед за царицей Анастасией пришел протопоп Сильвестр, и мы сцепились с ним в споре об истинных ценностях веры.
Я сказал слушателям, что чем богаче в стране монастыри, тем счастливее и образованнее люди в миру.
— А скажи, добрый человек, зачем служителю божьему богатство? — вдруг спросила меня Анастасия.
Женщине, хоть будь она царица из цариц, не положено было встревать в мужские разговоры, да тем более о вере. Этим занимались только мужчины. Но вопрос был задан.
— Чтобы вершить добрые дела и помогать бедным, — ответствовал Досифей.
Сильвестр быстро сверкнул на меня своими пронзительными глазами и сказал не Анастасии, а мне:
— Коли ты так хорошо все толкуешь, скажи мне, брат, что такое богатство в божьем мире?
— Весь божий мир и есть богатство, — нашелся я.
— Выходит, по-твоему, чтобы вершить добрые дела, нужно сначала овладеть всем миром? — вопросил священник.
А ведь поймал он меня! Анастасия заинтересованно слушала.
— Бедный тоже может творить добро, но у богатого возможностей больше, — сказал Досифей, но в голосе его все слушатели почувствовали неуверенность.
— А не случится ли так, брат мой во Христе, что, начав собирать богатство для помощи бедным, ты закончишь стяжательством и мздоимством? — снова спросил Сильвестр.
— И это будет грех, — согласился я.
— Так не грех ли всякое собирание богатства как деяние? — в третий раз вопросил протопоп и оглядел горницу орлиным взглядом.
— Истинно грех, — закивали головами убогие.
— Грех, — согласился и я.
