— Так что же? — насмешливо произнес Монтень, кивнув в мою сторону. — Чтобы познать счастье, нужно пережить бурю! — Затем, увидев мое серьезное лицо, он переменил тон и заключил: — Одним словом, вы поедете со мной, милый советник.
— А что, против нас, гугенотов, замышляется заговор? — обратился я к нему настороженно.
— Заговор? Нет, не то чтобы заговор, разве такой, какой затевают тучи перед грозой. Четыре пятых нации принуждаются одной пятой к тому, чего они не желают, то есть к войне во Фландрии, — это, конечно, вызовет в атмосфере известное напряжение. И, не посетуйте на меня, молодой человек, вы, гугеноты, нарушаете главное правило: нельзя пренебрегать обычаями народа, среди которого живешь.
— Вы относите религию к обычаям народа? — возмущенно спросил я.
— В известном смысле да, — подтвердил он, — но сейчас я имел в виду только каждодневные привычки: вы, гугеноты, одеваетесь мрачно, с виду суровы, не понимаете шуток, так же накрахмалены, как ваши воротнички. Одним словом, вы обособляетесь, а это везде может повлечь за собой наказание, как в большом городе, так и в самой маленькой деревне! Гизы лучше понимают жизнь! Только что я видел, как герцог Генрих слезал с лошади у своего дворца и пожимал стоявшим вокруг гражданам руки, веселый, как француз, и добродушный, как немец. Вот и правильно! Все мы рождены женщиной, а мыло не настолько дорогое!
Мне показалось, что за этим шутливым тоном гасконец скрывает тяжелые опасения, и я хотел продолжить свои расспросы, но старый слуга доложил о приходе посланника от адмирала, который просил меня и Гаспарду явиться к нему немедленно. Мы тут же отправились в путь. По дороге она рассказала мне, что пережила в мое отсутствие.
— Мне кажется, что скакать верхом под градом пуль по сравнению с этим было бы проще простого, — уверяла она. — Чернь на нашей улице до такой степени озлобилась, что стоит мне выйти из дому, как меня начинают преследовать оскорблениями. Если я одевалась сообразно моему положению, мне вслед кричали: «Какая высокомерная!» Когда я одевалась скромно, кричали: «Смотри, какая ханжа!» Наше положение в Париже напоминает мне положение одного итальянца, которого враги заключили в темницу с четырьмя маленькими окошечками. Проснувшись на следующее утро, он увидел только три окна, затем два, на третий день одно и, наконец, понял, что помещение, где его заперли, постепенно превращается в гроб.
Наконец мы пришли в дом адмирала, который сейчас же впустил нас к себе. Он сидел на своем ложе, бледный и уставший, а его раненая левая рука была на перевязи. Рядом с ним стоял священник с седой бородой. Адмирал не дал нам сказать ни слова.
— Часы мои сочтены, — начал он, — выслушайте меня и повинуйтесь мне! Ты, Гаспарда, по моему дорогому брату приходишься мне кровной родственницей. Сейчас не время скрывать что-то. Твоей матери было причинено зло французом; я не хочу, чтобы и ты поплатилась за грехи нашего народа. Мы должны искупить вину наших отцов. Ты же, насколько это зависит от меня, будешь вести благочестивую и спокойную жизнь на немецкой земле.
Он продолжал, обратившись ко мне:
— Шадау, вам не придется пройти военную школу под моим руководством. Здесь все мрачно. Жизнь моя идет к концу, а моя смерть — начало гражданской войны. Не принимайте в ней участия, я запрещаю вам это. Гаспарду я отдаю вам в жены. Без промедления поезжайте на родину. Покиньте эту злосчастную Францию, как только узнаете о моей смерти. Устройте Гаспарду в Швейцарии, а потом сами поступите на службу к принцу Оранскому и сражайтесь за правое дело!
Адмирал подозвал старика священника и попросил его обвенчать нас.
— Только поскорее, — прошептал он; — я устал.
Мы стали на колени у его ложа, и священник совершил обряд венчания, соединив наши руки и произнося слова обряда. Потом адмирал благословил нас своей тоже изуродованной правой рукой и сказал:
— Прощайте! — после чего лег и повернулся лицом к стене.
Медленно покидая комнату, мы услышали ровное дыхание уснувшего больного. Молча мы возвратились домой. Шатильон все еще оживленно беседовал с господином Монтенем.
