Не дожидаясь стимулирующих подталкиваний марионетки, Анко опустилась, коснувшись коленями пола возле боков Сасори. Приятный контраст: прохладные каменные плиты и его горячая, влажная кожа. Губы Анко искривились в попытке улыбнуться, и она, дразня, повела бёдрами, скользнув взад и вперёд — так же Сасори водил сенбон в её теле недавно. Теперь, однако, движение прошибло его самого — он вздрогнул, криво усмехаясь, понимая, что это месть. Однако Сасори ещё мог сдерживать себя и временно не предпринимал никаких действий, и это будоражило Анко, распаляло ещё даже больше — это зыбкое, на миг уступленное из прихоти верховенство.
Зная, как он переменчив во всём, что не касалось искусства и философии, Анко, не теряя времени, привстала, умелая и гибкая, и единым движением опустилась на него. На миг замерла, крепко стиснув зубы, силясь не упустить границу рассудка, и ловила эмоции Сасори, скупые, скрытые обычной маской, подавляемые, а оттого уходившие в непроизвольные реакции: в напряжение мышц, в мелкое, замеченное и сознательно оборванное движение рук в сторону Анко, в прилившую к лицу кровь, в подрагивание ресниц, затенявших глаза. Затем начала двигаться: вначале неспешно, танцующе, гипнотически, постепенно увеличивая темп, меняя угол, амплитуду. Дыхание Сасори стало шумнее и прерывистей, язык скользнул по искусанным, пересохшим губам, а глаза под ресницами буквально впивались в лицо Анко — жаль, что выражение их толком не разобрать. Но одно в них читалось точно: скоро, совсем скоро он вновь перевернёт игральную доску. И Анко до этого нужно успеть сделать свой ход.
Марионетка держала ей руки, но помимо этого никак не ограничивала в движениях, поэтому когда Анко резко нагнулась, кукла позволила это ей. Анко замерла в считанных сантиметрах от лица Сасори — на расстоянии части сенбона, выглядывавшей из её тела спереди; сейчас окрашенное её кровью острие упиралось в грудь Сасори, роняя на него алые капли. Удержаться не было сил: Анко выгнулась, спустилась и слизнула капли долгим жарким касанием, провела языком по губам, размазывая по ним собственную кровь, а после вернулась к лицу Сасори.
— Попробуешь? — выдохнула она ему в губы, улыбаясь, плавно двигая бёдрами, дразня.
Карие глаза вспыхнули, контроль рухнул — и Сасори обхватил её — одна рука на затылке, вторая на спине, — прижимая к себе сильно, близко настолько, что сенбон, торчавший из Анко, пробил его собственную кожу, вошёл в мышцы. Но Сасори явно было плевать; он впился губами в её, окровавленные, и порывисто повалил Анко на спину, ловя её вскрик — сенбон, ударившись о камень, прошёл через тело, и большая его часть показалась с другой стороны. Вторая игла, пронизывающая кожу на лопатке, отчётливо ощущалась, зажатая между телом и полом.
— Мешает? — спросил Сасори, нависая. Он дышал глубоко, отрывисто, судорожно, облизывался, как кот. Из раны на его груди текла кровь. Почему-то Анко не могла отвести от неё глаз.
— Красная… — прошептала она и, протянув руку, наконец, впервые за вечер, обретшую свободу от захвата куклы, коснулась раны неловкими пальцами. — Горячая… — она поднесла пальцы ко рту и лизнула. — Солёная… — Анко подняла взгляд на Сасори, наблюдавшего за ней с тягучим, давящим вниманием. — Как у обычных людей. Ты — не часть вечного искусства.
Сасори дёрнул бровями.
— Нет, — он двинул бёдрами, и Анко выгнулась, прикусив подушечку пальца.
— И знаешь, это офигенно, — прошептала она, раздвигая ноги шире, охотно подаваясь навстречу. Сенбоны смещались при каждом движении, в голове мутнело, ощущения просто зашкаливали. — Ты слишком горячий, чтобы… — от жара внутри было нечем дышать, язык заплетался, и бормотание выходило сбивчивым, глупо-бессвязным, — чтобы влиться в холодную вечность… Она не для тебя, хотя и делаешь вид, что хочешь в неё…
— Не наговорилась за день на уроках? — вернул Сасори недавнюю шпильку и провёл ладонью по её лбу, убирая мокрые волосы. Он говорил почти тепло, но эта интонация была лишь защитой, не более.
— Так займи мой трепливый рот, — хрипло усмехнулась Анко, не отрывая от него голодного взгляда.
