– Представитель едет утром! – (прозвучало угрозой). – Сейчас приведу сюда этих сукиных сыновей…
Пили чай при свече.
Кто‑то зевнул, устало:
– Кого он сюда приведет?
– Да монтеров, кого… Чай остыл! Кто не пил ещё?
– Безобразие! в самом деле… Ночь из‑за них опять придется сидеть! Только развернули с ним чертеж…
– Рвет и мечет! Это характер такой!
– Опять срочная работа! – вздохнул кто‑то уставший.
– У Морица всегда срочная работа! Не умеет спокойно работать!
– Рассказывать будем, Евгений Евгеньевич? Скорее! – звала из соседней комнаты Ника. – Я подложила в печь дров, уютно…
– А начальник‑то наш так и не кушал, – по–стариковски сетовал дневальный Матвей, старичок с Урала, – зашёл я к нему – как поставил на стол, так и стоит… Туда шел, встренулся мне. Я им сказывал – ужин, мол. Не слушает! Без пищи живёт человек!
– И говорят, чахоточный! – бросила, как в печь ветку кедра, Ника. – У меня, Матвей, от нее брат умер… тоже вот так… ничего не хотел есть.
Хором:
– Глупость это!
– Привередничать нечего! Не дома! Лагерь! Что мы, хуже его?
– А в наших местах – собачье сало едят! От чахотки.
– Будет он тебе, Матвей, есть собачье!
– А спит он когда? Честное слово, когда ни проснешься – он или курит, или читает.
– Или пишет…
– А что он пишет? Сочинения? Донесения? – кто‑то, в вынужденной праздности, позволяя себе пошутить.
– Что, что! Мало ли что можно писать… – веселится чертежник Виктор. Ника молча поворачивает к нему лицо.
– Заявления пишет.
Виктор мгновенно свертывает веселье. Заявления, вопль о своей судьбе туда, на волю, – может быть, прочтут и прислушаются! Кто же их не писал! Но – сколько людей – перестали.
Евгений Евгеньевич кончал набивать трубку.
– Что в нем удивляет, – сказал кто‑то о Морице, – это его поведение, то есть – ведь он имеет успех у женщин вольнонаёмных, но… безответно. Он давно женат, я видел портрет, жена его, между прочим, исключительно интересная женщина!
Тут Ника возвышает голос. Он играет, как огоньки в печке.
– А почему вы сказали "между прочим, интересная женщина", – иронизирует она, – это как‑то невнятно!
– Нет, я просто так!
– Но вот, действительно, даже себе невозможно представить: Мориц – и роман с женщиной!
Нике отчего‑то хочется – чтобы не поняли её отношение к Морицу. (Она сама не понимает его.) Она слышит чей‑то ещё незнакомый голос, подающий ироническую информацию:
‑– Он от одной спеси не свяжется с женщиной! Чтобы про него, как про всякого смертного, не сказали, что он завёл себе бабу…
– Евгений Евгеньевич, – говорит она, – если вы не будете мне сейчас рассказывать – я ухожу – и приду, когда будет свет!
– Иду!
Нике нравилось, что Евгений Евгеньевич не принимал участия в таких разговорах.
В бараке, в котором помещалась проектная группа, было действительно уютно от квадрата раскрытой печки; раскалившиеся сучки кедра кидали на стены и стол темно–янтарные, пляшущие куски света.
– На чем мы остановились?
Он пододвинул к себе стул, сел, попыхивая трубкой. Её огонек был почти малинов. И Ника отметила, с привычным наслаждением наблюдения, разницу этого цвета с цветом печного огня. Она не села на подставленное кресло, а, подложив на пол газету, устроилась сбоку от печки, чтобы видеть огонь, не перегреваясь.
– На кукольных аксессуарах? – Голос рассказчика в начале рассказа – холодноват, далёк. Его мысли были в одной трудности изобретения…
Но ему не пришлось рассказывать – вспыхнул свет.
Часть I
НЕ У СЕБЯ ДОМА.
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
ГЛАВА 1
ЗНАКОМСТВО
Знакомство с Морицем и у Евгения Евгеньевича и у Ники произошло в этапном, из Москвы, поезде; ехали вместе семнадцать дней (четыре из них поезд стоял из‑за метели: один день в Москве, другой в Чите, где была пересадка, и два дня – прибыв на место).
К Морицу в пути она была повернута больше всего его знанием английского и французского – на последнем шла беседа у Морица с Евгением Евгеньевичем, знавшем французский с младенчества. Именно в дни первых бесед стала ясна Евгению Евгеньевичу основная разница их типов и убеждений: в то время, как он был продукт старинного воспитания и мышления, Мориц был предельно современный человек, атеист, пылавший сердцем ко всему новому, – отчего так особо горек был ему отрыв от московской работы, незаслужен, непонятен, немыслим!
