Прочитав рапорт, Алексей Петрович разгладил чело.
– Коцарев славно пощипал горцев, – сказал он нам. – Бездельники эти сделали набег за Терек, далеко прорвались за линию, пограбили одну деревню, но не только потеряли обратно полон, но все легли жертвою безрассудного молодечества.
Расспросив подробно есаула, как было дело, он велел привести пленников, которых нашли ранеными и оживили. Пятерых привели перед главнокомандующего.
Туча налетела на его чело, когда он их увидел; брови сошлись, очи сверкнули.
– Мерзавцы! – сказал он узденям. – Вы три раза присягали не разбойничать и три раза нарушали присягу. Чего недостает вам? Лугов ли? Стад ли? Защиты ли того и другого? Так нет, вы хотите брать с русских награды за имя мирных и добычу, наводя черкесов на наши деревни, разбойничая с ними вместе! Повесить их! – сказал он грозно. – Повесить на собственных воровских арканах. Пусть только бросят жеребий: четвертому воля, – велеть ему рассказать своим товарищам, что я приду научить их держать слово и замирить по-своему.
Узденей вывели.
Остался один татарский бек, и мы лишь тогда обратили на него внимание. Это был молодой человек, лет двадцати трех, красоты необыкновенной, строен, как Аполлон Бельведерский. Он слегка поклонился главнокомандующему, когда тот подошел к нему, приподнял шапку и снова принял свою гордую, хладнокровную осанку; на лице его была написана непоколебимая покорность к судьбе своей.
Главнокомандующий смотрел ему в очи грозными своими очами, но тот не изменился в лице, не опустил ресниц.
– Аммалат-бек, – сказал, наконец, ему Алексей Петрович, – помнишь ли ты, что ты русский подданный? Что над тобой стоят русские законы?
– Мне нельзя было забыть этого, – отвечал бек, – если б в них я нашел защиту прав моих, теперь бы не стоял перед вами виновником.
– Неблагодарный мальчик! – возразил главнокомандующий. – Отец твой, ты сам враждовал против русских. Будь это при персидском владении, семьи твоей не осталось бы праха, но наш государь был так великодушен, что вместо казни даровал тебе владение. И чем заплатил ты за милость? Тайным ропотом и явным возмущением! Этого мало: ты принял и скрыл у себя заклятого врага России, ты позволил ему при своих глазах предательски изрубить русского офицера! Со всем тем, если б ты принес покорную голову, я бы простил тебе за твою молодость, для обычаев ваших. Но ты бежал в горы и вместе с Султан-Ахмет-ханом злодействовал в границах русских, был разбит и снова сделал набег с Джембулатом. Ты должен знать, какая судьба ждет тебя.
– Знаю, – отвечал Аммалат-бек хладнокровно. – Меня расстреляют.
– Нет, пуля – слишком благородная смерть для разбойника, – произнес разгневанный генерал. – Арбу вверх оглоблями и узду на шею – вот тебе достойная награда.
– Все равно как ни умереть, только бы умереть скоро, – возразил Аммалат, – я прошу одной милости, не терзать меня судом, это тройная смерть.
– Ты стоишь сотни смертей, дерзкий! Но я обещаю тебе, так и быть, что завтра же тебя не станет. Нарядить военный суд, – сказал главнокомандующий, обращаясь к начальнику своего штаба. – Дело явное, улики налицо, и потому кончить все в одно заседание к моему отъезду!
Он махнул рукой, и осужденного вывели.
Участь прекрасного юноши тронула всех. Все шептались о нем, все его жалели, тем более что не было средств его спасти. Каждый очень хорошо знал и необходимость наказания за двукратную измену и неизменную волю Алексея Петровича в делах такой гласности, а потому никто не осмеливался просить за несчастного. Главнокомандующий был необыкновенно угрюм во весь остаток вечера; гости разошлись рано. Я решился замолвить за него слово, – авось, думаю, выпрошу какое-нибудь облегчение. Я отдернул полу внутренней палатки и потихоньку вошел к Алексею Петровичу. Он сидел один, подпершись обеими руками о стол, на котором лежало не дописанное им прямо набело донесение к государю. Алексей Петрович знал меня еще свитским офицером; мы знакомы с ним с Кульмского поля. Здесь он был всегда ко мне очень хорош, и потому посещение мое не могло для него быть новостию. Значительно улыбнувшись, он сказал:
