– Высший класс.
– Замечательно, – согласился он, – просто великолепно. Полный блеск.
Меня чуть не затошнило от всего этого.
– На такие вот гадости Шаго мастак, – сказала Шерри.
– Конечно, я бес, больной бес, – сказал он с большим шармом. И с голосом его начали происходить какие-то метаморфозы. Ударения порхали среди его слов, как бабочки и летучие мыши.
– Побереги жопу, черный человек на марше, – вдруг сказал он, обращаясь ко мне, – и он не остановится, пока его элементарные требования не будут удовлетворены. Ральф Банч*. Верно? «Убери руку у меня с ширинки»,
– сказала епископу герцогиня, потому что была переодетым герцогом. Ха-ха-ха! – Он поглядел на меня неожиданно безумными глазами, как будто беспокойство обратило их в бегство, как вспышка света – тараканов.
* Ральф Банч (1904) – американский дипломат, лауреат Нобелевской премии 1950 г.
– Шаго, что ты затеял? – спросила Шерри.
– Вот-вот.
– Не надо!
– Нравится не нравится, терпи, моя красавица. Или поплачь со мною.
– Не может быть! Ты больше не будешь!
– Да что ты, детка, с чего ты взяла? Ведь я ворвался сюда уличным хулиганом. Прямо как в Центральном парке! Самбо! Ты ведь знаешь, сладкая моя, что я не таков. Прекрасно знаешь. Слишком уж я красив, чтобы ввязываться в драку, вот так-то. Роджек, – сказал он в мою сторону, – ты мне нравишься, ты такая скотина. Положи-ка что-нибудь на хлебушек. – И он заклохтал, захохотал. – Что ж, голубушка, мои поздравления. Если уж отдавать тебя, то, конечно, джентльмену с душой, а не с яйцами. Такая жопа, зато из Высшей Лиги. Гарвард, наверное? Доктор Роджек.
– Ты не на конюшне, – сказала Шерри.
– Пошла-ка ты, детка.
– Но ты не на конюшне.
– Я бы сейчас с удовольствием ширнулся. Мои ноги сами принесли меня сюда. – Он быстро постучал себя по ногам. – Вот я и пришел повидаться с тобой. И ты можешь удержать меня.
Она покачала головой. Но не произнесла ни слова.
– Детка, – сказал он, – ты все еще по мне мокнешь.
– Нет, Шаго. И уходи отсюда, уходи, – сказала она, отвернувшись от нас обоих.
– Этому не будет конца, – сказал Шаго. – Я ж объяснял тебе, детка, мы можем расстаться на десять лет, а чуть увидимся, начнем все сначала. Понял? – спросил он у меня. – У нас с ней все в полном порядке. Тебе остаются опивки до объедки. Эдакие обоссанные объедки.
– Это уж не тебе судить, – сказал я. Но внезапно подумал, что его слова могут оказаться правдой.
– Слушай, мужик, давай-ка успокоимся и потолкуем. Я прекрасно могу обойтись без Шерри. У меня были кинозвезды. Полная записная книжка кинозвезд. Так что спокуха. Давай без шума. Спроси-ка у нее, часто ли я терял контроль над собой.
– Что ты затеял? – повторила она.
– Пеку пирожки с говном. Послушай, детка, дай-ка нам от тебя отдохнуть. Со мной спокуха, полная спокуха.
– Ты тут только что ножом размахивал.
– Ну, я вернулся в царство живущих. Клянусь. Я просто поразвлекался. Я ведь читал пьесу. Ты и я, муж с женой, разве что не расписаны – но мы познали друг друга, просто не потянули. Плакать хочется. И все же я приношу вам мои наилучшие пожелания. Вам, Роджек, и вам, мисс.
– Дай ему уйти, – сказала Шерри, – пожалуйста, дай уйти.
– Нет уж, – сказал Шаго.
Нож опять оказался у него в руке. Он держал его перед собой и смотрел на него, наклонив голову, как священник со свечой.
– Объедки в ведро, – произнес он, – объедки в ведро.
Шерри встала с кресла, в котором она все это время сидела, закутавшись в пшеничного цвета халат, и, придерживая его полы обеими руками, подошла к Шаго.
– Убери эту игрушку.
– Нет. Расскажи-ка ему о Всаднике Свободы. – Но, словно не в силах выносить ее страх перед ножом, он закрыл его, положил в карман и отступил на шаг от нас обоих. Бешеный монолог спазмами рвался у него из горла.
– Представь-ка себе, – сказал он, обращаясь ко мне, – я пел песню Всадника Свободы. Как будто собирался стать президентом всех черножопых США. Это песня Дика Грегори, а не моя, но все равно я ее пел. А ведь мне нечем было похвалиться – только изяществом да луженой глоткой. А эта луженая глотка мне дарована свыше, я тут ни при чем. Я лилово-белый бес с черной жопой. Но у меня есть будущее, я могу полюбить сам себя, вот вам и будущее. У меня двадцать лиц, я говорю на разных языках, я бес, а что делать бесу со Всадником Свободы? Послушайте, – сказал он, и голос его набирал силу по мере рассказа, – я отрезан от собственных корней, я пытаюсь выразить свою душу – и все идет прахом. Вот что такое Всадник Свободы. Да что там – продолжал он, не замечая, что меняет направление беседы, – ты слышал, как я пою, я вас запомнил, ты приволок с собой свою жену, эту бригантину с жемчугами на шее, ты думал, я забыл, но у меня есть изящество, старина, а изящество это память. Я имею в виду, что я изящен, когда пою.
