— Помогите мне! — взмолился он к кубикам. — Зачем я брал вас с собой, если не ожидал помощи?
— Мы стараемся, — ответил Хемингуэй. — Мы согласны, что ты поступил разумно.
— Все это слова, чтобы меня успокоить. Вы не искренни…
— Еще хоть раз назовешь меня лжецом, ублюдок, и я сойду с этого экрана и…
— Лучше сформулировать иначе, — деликатно вмешался Хуан. — Том, ты был обязан спасти себя. Таким образом ты внес неоценимый вклад в наше общее дело. Ведь нас всех, возможно, уже уничтожили.
— Да, да.
— Так чего бы ты добился, оставшись? Своей смерти? Ну, отвлекись от ложного героизма! — Хуан покачал головой. — Руководитель в изгнании лучше, чем руководитель в могиле. Ты можешь направлять борьбу с Ригеля, если нас нет. Главное — чувствовать динамику ситуации.
— Ты объясняешь так логично, Хуан.
— Мы всегда понимали друг друга…
Войтленд активировал кубик отца.
— А ты что скажешь? Что мне надо было делать — оставаться или уходить?
— Может быть, оставаться, может быть, уходить. Как я могу решать за тебя? Безусловно, практичнее было спастись. Остаться было бы драматичнее. Том, Том, ну как я могу решать за тебя?
— Марк?
— Я бы дрался до конца. Зубами, когтями… Но это я.
Наверное, ты поступил правильно, папа. То есть для тебя это правильно.
Войтленд нахмурился.
— Перестань говорить загадками. Скажи прямо: ты меня презираешь?
— Ты же знаешь, что нет, — ответил Марк.
Кубики утешили его. Он стал спать более крепко, прекратил терзать себя сомнениями в нравственности бегства, вновь обрел способность успокаиваться.
Войтленд беседовал с Аттилой о военной тактике и за показной свирепостью с удивлением разглядел сложного и интересного человека. Пытался обсуждать с Шекспиром истоки трагедии, но тот предпочитал распространяться о тавернах, политике и скудных заработках драматурга. Говоря с Гёте о второй части «Фауста», спросил, в самом ли деле он считает, что величайшее искупление приходит через справедливое правление, и Гёте ответил: да-да, конечно. А когда Войтленд уставал мериться силами с записями великих, то стравливал их друг с другом — Аттилу и Александра, Шекспира и Гёте, Хемингуэя и Платона, — а сам внимал спорам, подобных которым не слышал ни один смертный. Были и скромные встречи с Хуаном, с семьей… Он благословлял кубики, благословлял их создателей.
— В последние дни тебе лучше, — сказала Лидия.
— Наконец избавился от сознания вины, — проговорила Линке.
— Стоило лишь по-другому взглянуть на внутреннюю логику событий, — заметил Хуан.
— И покончить с мазохизмом, самобичеванием, — добавил Марк.
— Эй! — воскликнул Войтленд. — Удар ниже пояса, молодой человек!
— Но ведь это действительно был мазохизм, папа! Разве ты не извлекал удовольствие?..
— Возможно, я…
— Молил, чтобы тебя успокоили, — перебила Линке. — Что мы и сделали.
— Надеюсь, теперь тебе все ясно? — спросил Хуан. — Может быть, ты думал, что боишься, думал, что спасаешься бегством, но на самом деле ты оказывал услугу республике.
Войтленд ухмыльнулся.
— То есть, я поступил правильно, исходя из неправильных соображений?
— Именно. Именно.
— Главное — что ты можешь внести большой вклад в наше дело, — раздался голос его отца. — Ты еще молод. У тебя есть время вернуть утраченное.
— Да. Безусловно.
— А не погибнуть героической, но бессмысленной смертью, — заключил Хуан.
— Но, с другой стороны, — внезапно сказала Линке. — Как там у Элиота?.. «И последнее искушение — величайшее предательство: совершить правильный поступок, исходя из неправильных соображений».
Войтленд нахмурился.
— Что ты этим…
— Ведь правда, — перебил Марк, — ты планировал свое спасение загодя. Специально готовил записи, выбирал знаменитостей, которых хотел взять…
— Словно давно принял решение броситься наутек при первых признаках опасности, — продолжила Линке.
— Их слова не лишены смысла, — указал отец. — Одно дело — разумная самозащита, и совсем другое — неумеренная забота о собственном благополучии.
— Я не хочу сказать, что тебе следовало остаться и погибнуть, — промолвила Лидия. — Я такого никогда не скажу. Но все равно…
— Погодите! — возмутился Войтленд. Кубики неожиданно оборачивались против него. — Что вы несете?!