Бобо, еще не совсем проснувшись, вяло и неохотно причесывается. Раздается голос матери:
— Ты воду не пил?
— Не помню.
Кладет гребенку. Делает несколько шагов по комнате, надевает куртку.
— Как так не помнишь! Если пил, то ты не можешь идти на исповедь!
— Воду пить можно. Это есть нельзя.
— И воду нельзя… Не забудь сказать ему, что ты бандит и постоянно выводишь из себя родителей… и сквернословишь. Все, все скажи. Платок не забыл?
Бобо выходит из дома и затворяет за собой дверь. Ему до смерти надоели эти поучения, но вместе с тем он несколько смущен и испуган.
Вот он уже в коридоре, ведущем в ризницу. Навстречу ему идут две старушки с длинными свечами в руках. Он их пропускает, потом входит сам.
В ризнице вдоль стен высятся большие темные шкафы, украшенные резьбой. Подле деревянной скамьи стоит гипсовая статуя святого Людовика Гонзаги: святой держит в руке цветок лилии. Священник дон Балоза запирает ящик со свечами. Он говорит:
— Встань вон там.
И кивает на длинную скамью.
Бобо опускается на колени перед скамьей и крестится на стену, в которую чуть ли не уткнулся носом. Дон Балоза спрашивает:
— Как давно ты не исповедовался?
— С рождества.
— Ходишь ли ты к мессе по воскресеньям и на церковные праздники?
— Когда у меня была свинка, то не ходил.
— Чтишь ли отца и мать?
Бобо поднимает глаза от стены и поворачивает голову к подошедшему дону Балозе, который остановился у него за спиной.
— Я-то их чту, а вот они меня нисколечко. Если бы вы знали, как они меня лупят по башке!
— Значит, есть за что. Лжешь ли ты?
— Приходится.
— Пожелал ли ты когда-либо добра ближнего своего?
Бобо вновь отворачивается к стене.
— Да. Особенно плащ Жерди.
— Он тебе так нравится?
— Чертовски! То есть я хотел сказать — да. Очень! Он весь в металлических пряжках, как у полицейских в штатском из английских фильмов.
Дон Балоза улыбается, потом садится на скамью рядом с коленопреклоненным Бобо. Задумчиво глядя на него, спрашивает:
— Совершаешь ли ты нечистые поступки? Ты знаешь, о чем я говорю? Ведь всякий раз, как ты это делаешь, святой Людовик плачет!
Бобо косит глазом. Лицо его заливает краска стыда. В голове у него проносятся мысли, высказать которые он не решается: «Черта с два я тебе скажу! А сам-то ты никогда этим не занимаешься?»
Перед его мысленным взором предстает учительница Леонардис, которая пишет на классной доске, тряся своими тяжелыми грудями и извиваясь всем телом.
«Бьюсь об заклад, что и ты поглядываешь на буфера Леонардис. Да и на задницу Победы тоже…»
Он вспоминает памятник павшим в городском скверике. Бобо с приятелями не раз жадно созерцали мощные нагие чресла бронзовой Победы, которую взвалил себе на спину солдат-гигант.
Бобо смотрит на священника и говорит ему, правда, только про себя: «А на что мы, по-твоему, ходим смотреть, когда на святого Антония ты благословляешь всякую живность? На бараньи курдюки?»
Он вновь видит дона Балозу, благословляющего домашних животных по случаю праздника святого Антония. Перед церковью настоящее столпотворение: сюда приводят и приносят для благословения лошадей, кур, кроликов, ослов, овец, собак, кошек. Бобо и его товарищи исподтишка наблюдают, как крестьянки после окончания церемонии садятся на велосипеды и разъезжаются.
Кожаное седло, заостренное, словно морда какого-то животного, зарывается в юбку молодой крестьянки, и из-под туго натянутой ткани вдруг выступают пышные ягодицы. Вот другое седло проникает меж ляжек. И еще одно решительно впивается в мягкую плоть…
Мальчишки, вытаращив глаза, как зачарованные смотрят на этот щедрый фейерверк женских тел.
Однако перед глазами Бобо вновь стена над скамьей. Дон Балоза, твердо решивший от него не отступаться, по-прежнему рядом.
— Ну так как?
— Что?
— Сам знаешь что!
Бобо, изливая душу, продолжает свой внутренний монолог: «Ну как же удержаться, когда увидишь груди табачницы и ее глаза с поволокой, совсем как у Кэй Фрэнсис?»
