Самое худшее бьет без промаха.
Я узнал реплику из фильма «Мужчины, женщины: руководство по эксплуатации».[91] Амариллис обернулась мне навстречу, и спереди на футболке оказалась другая надпись:
Гляди в последний раз на все, что любишь,
Во всякий час…
Уолтер де ла Мар. «Прощание»[92]
– Случайная? – спросил я.
Она взглянула на меня, покачала головой и тяжело вздохнула:
– Утешительная.
Я тихонько угукнул – мол, отлично понимаю, каково это.
– И что ты об этом думаешь? – указала она на Лоррена.
– Ну, эта картина словно чего-то ждет и в то же время со всем на свете прощается.
– Совсем как ты?
– Почти. И ты?
– Почти.
Она не сводила с меня глаз, но, казалось, за моим плечом ей по-прежнему чудится Ленор, стоящая на краю обрыва. А лицо самой Амариллис казалось отражением в темной воде пруда: любое мое слово может обернуться камешком, что разобьет его на сотню зыбких осколков.
– На самом деле, – уточнил я на всякий случай, – я все-таки скорее жду чего-то, чем со всем на свете прощаюсь.
– В каждом «здравствуй» таится прощание с тем, что ему предшествовало. Ты бы так не сказал?
– Сказал бы, наверное. Может, выпьем кофе?
– Сегодня я себя как-то странно чувствую и хочу продолжать это сама по себе. Я пошла.
– Ладно, увидимся.
– Да-да, – бросила она на ходу.
Я зашел в бар выпить кофе, потом спустился к выходу и задержался у заключенного в плексиглас макета Трафальгарской площади и Национальной галереи со всеми окрестностями. «ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ, – шла надпись по низу плексигласового ящика. – ПОЖЕРТВУЙТЕ, СКОЛЬКО МОЖЕТЕ, ЧТОБЫ НАМ И В БУДУЩЕМ НЕ ПРИШЛОСЬ ВЗИМАТЬ ЗА НЕГО ПЛАТУ». Я вызвал в памяти лицо Амариллис и взгляд, которым она одарила меня на прощание. «Пожалуйста…» – шепнул я и бросил пятифунтовую бумажку в щель для пожертвований.
Жмурясь на солнце, я вышел на Трафальгарскую площадь и угодил в самую гущу голубей, вспархивавших и плескавших крыльями со всех сторон, точно напрасные мысли. «Нет ничего, – орали голуби. – Все, что есть, – все здесь, а больше ничего не бывает». Один уселся мне на плечо, другой – на согнутый локоть. Из фургончика торговали «КОРМОМ ДЛЯ ГОЛУБЕЙ», и туристы там и сям строили из себя святых Францисков; женщины визжали под напором птиц, а их мужья и кавалеры, дочери и сыновья, братья, сестры, дяди и тети, кузены, друзья и просто прохожие увлеченно их щелкали – кто маленькими любительскими камерами, кто профессиональными, побольше, а кто и камкордерами. «Вот оно как все на самом деле», – сообщали друг другу камеры. «ОСМАТРИВАЙТЕ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ! – громогласно напоминали проползавшие мимо автобусы. – ЭТО ОФИЦИАЛЬНАЯ ЭКСКУРСИЯ ПО ОСМОТРУ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ! ЛЮБУЙТЕСЬ И ПРИМЕЧАЙТЕ!»
Мальчишки взбирались на головы бронзовых львов и съезжали, как с горки, по спинам, улюлюкая и гикая. Продавцы хот-догов насыщали воздух запахом той единственной улицы, что тянется везде и повсюду. Ярко раскрашенные фургончики предлагали «МЯГКОЕ МОРОЖЕНОЕ» и «ХОЛОДНЫЕ НАПИТКИ». Лотки пестрели временными тату и повязками для волос, пластмассовой бижутерией и моментальными портретами, открытками, журналами и всевозможными фетишами по сходной цене. Дикие утки крейсировали в фонтанах совсем по-домашнему, не обращая внимания на бронзовых русалок, русалов и русалят. Струи фонтанов толчками возносились ввысь и опадали, чтобы снова взвиться и снова обрушиться в бассейн, а западный ветерок обдавал водяной пылью прохожих у восточной кромки.
Воздух кишел разноязыким гомоном, как саранчой, и все же ничто на Трафальгарской площади не могло соперничать с голубями: они перелетали и перепархивали с места на место, вышагивали, подпрыгивали и гадили среди святых Францисков, что подпрыгивали, визжали и перепархивали с места на место среди них под невозмутимым взором призрака победы, все еще цеплявшегося высоко над площадью за плечо Нельсона. Я чувствовал себя как в сцене из фильма, где влюбленный в отчаянии пытается протолкаться сквозь суматошную толпу, но дама его сердца уже исчезает из виду и потеряна на веки вечные. Уборщики в ядовито-зеленых куртках слонялись со своими метлами и совками по краю площади, и не пытаясь пробраться поглубже.
