— Насколько долгого?
— Я не знаю. Ты должна была уже понять за время твоей краткой, полной скитаний жизни: никто из нас не ведает будущего.
— Мне кажется, что все или умерли, или скрываются. Или потерялись или кого-то ждут.
Катулл молчал. Он посмотрел на Амандину, отвел взгляд.
— Ты перечислила все возможности. Но я не мертв. И мадам Изольда тоже, и другие…
— Я знаю, но вы можете умереть завтра, и мадам Изольда может выйти из дома и не возвратиться, потому что бош решил выстрелить в нее, скинуть в канаву и затем засыпать грязью. И где Доминик, и где ваши сыновья? Где мать Соланж? Где я?
Так много Амандина не говорила со дня смерти Соланж. Она, наверное, никогда столько не говорила. Обычно эти имена Амандина произносила про себя. Филипп и Батист, Паула и монастырские девочки. Жозетта. Они проходили перед ее внутренним взором. И Соланж была там. Хеди Ламарр, которая олицетворяла для нее мать, тоже там. Она смотрела на человека, сидящего рядом с ней. Удивлялась, почему он плачет.
— Эту часть твоей жизни мне не рассказывали, Амандина. Я знаю, что ты сирота. И все.
— Я сама о себе многого не знаю, сударь. Почти столько же, сколько написано в моих документах: мать — неизвестна; отец — неизвестен. Я очень беспокоюсь о ней, об отце — меньше. Я никогда не задавалась вопросом о нем, думаю, может быть, из-за Филиппа. Отца Филиппа. Он был священником в монастыре. Раньше я считала, что он мой отец. Так было в раннем детстве. И он как бы стал им. Вы знаете, стал моим отцом. Но, хотя я думала, что игуменья монастыря моя мама, когда я узнала, что это не так, ну, в конце концов, я даже радовалась. Радовалась, что не она моя мать. Понимаешь?
— Думаю, да. Потому что она не была, она не была…
— Как мать. Соланж была. Я думаю, у меня было две матери. Одна умерла, другая потерялась. Я скучаю по той, что мертва, и беспокоюсь о той, что пропала.
— Ты волнуешься за нее?
— Конечно. Разве вы не волновались бы о вашей матери, если бы она исчезла? Я даже не знаю ее имени. Как я найду ее, с чего же мне начать?
— Может быть, это она должна найти тебя.
~~~
Сложенный из круглых серых камней, длинный и низкий дом Катулла — изобилующий бесконечными поворотами, сланцевыми дорожками, ведущими через внутренние дворики к замысловатой формы дверям очередного подвала, кладовой или винного погреба, — был типичным деревенским строением середины восемнадцатого века, жильем процветающего торговца или, в его случае, зажиточного крестьянина, кто предпочитает удобство деревенской жизни на собственной земле и отсутствие соседей. Когда сыновья и дочь жили дома, когда они росли, хотя и без матери, но при помощи бесконечной вереницы тетушек и кузин и, естественно, мадам Изольды — дом был полон веселья. Под низкими потолками у ежегодно беленых стен в каждой комнате горели камины, шторы крахмалились, бережно сохраняемая мебель из красного дерева полировалась, плиточные полы так натирали воском, что по ним опасно было ходить. Везде цветы и цветущие ветви, разнообразные фрукты в вазах, кувшинах и чашах, в буфете тарелки зелено-желтого фаянса, серебро, хрусталь, салфеточки старого кружева — таким был дом Катулла. Пахло ужином и дровами, возбуждающим аппетит тонким ароматом запеченной дичи, свининой, замаринованной в благородном вине с душистыми дикими травами и томившейся в большой черной железной кастрюле Изольды прямо в печи. Двадцать с лишним лет между войнами стали целой эпохой в жизни человека. И в жизни деревни тоже.
Достаточно близко, но не слишком, от Парижа, местечко процветало, так как еженощно в город везли дары своей богатой земли, свежие овощи и фрукты, которые продавали на рассвете на городском рынке. Деревня существовала независимо, благодаря деловой хватке и житейской мудрости жителей. Работали кафе и кондитерские, винные магазины, бакалейщики, пекари, мясники, маленькие ресторанчики с террасами на берегу реки, где летними вечерами танцевали в свете розовых и желтых фонарей. Если быть осмотрительным, можно и жизнью наслаждаться и еще отложить что-нибудь про запас в деревянную коробку из-под сигар в нижнем ящике кухонного буфета. К новой жизни, с бошами и под бошами деревня тоже приспособилась. Jours maigres, постные дни, выдавались чаще. Но были и хорошие. Дома, парк, школа, мэрия почти не пострадали во время оккупации. В отличие от Великой войны, на этот раз Франция сохранила себя. В некотором смысле, она спасла себя.
