Удар достиг цели. Она задыхалась, дрожали руки, по-женски импульсивно прижатые к лицу, она чувствовала свою непривлекательность. Она с трудом восстановила дыхание.
— Ты? Ты можешь называть меня мирянкой и безбожницей, когда…
— Я опытный священник, и я грешник. Я трачу почти равные силы на обе стороны моего характера и баланс между ними, результаты моей жизни будет оценивать кто-то не меньший, чем Бог. Доброго дня, Паула.
Под плеск прыгающей в ручье форели, под сухой стук ноябрьских листьев, оставшихся на виноградной лозе, звучал целомудренный дуэт его храпа с ее посапыванием, и Амандина с Филиппом спали в голубоватом свете под ореховым деревом. Соланж улыбалась, когда принесла лоскутное одеяло и подоткнула его вокруг них. Au revoir, mes petits. До свидания, мои маленькие.
Как всегда, когда она и Филипп отдыхали вместе, Амандина проснулась раньше, чем Соланж вернулась звать их к вечерне. Но вместо того, чтобы молча ждать, когда придет Соланж, она осторожно трясла Филиппа и говорила ему, что, пожалуйста, нужно закончить историю про гигантского всадника, который скачет по освещенному звездами небу, выбивая искры своими шпорами. «Отец, проснитесь». Она трясла его сильнее. Он, должно быть, так устал. Она лежала в его объятиях, плотно зажмурив глаза.
Почему так болит сердце? Почему оно так стучит, как будто я бежала, когда я лежу здесь так тихо? Нужно медленно стучать, как учил меня Батист. Подумай о полевых цветах и крольчатах, которые только что родились, и о младенце Иисусе в его колыбели.
Тем не менее ее сердце билось тяжело, выбивая две ноты, как неприкрепленный ставень стучит по каменной стене дома.
— Отец, проснитесь. Может быть, вы ушли туда, где живет ваша бабушка? У вашей бабушки были голубые волосы и она ушла жить к Богу, и теперь туда ушли и вы также, я знаю.
Коржики из жареной кукурузы и утиные сосиски. Теплая яблочная шарлотка с кремом, Жозефина приготовила хороший ужин, она попробовала каждое блюдо. Соланж спешила к ручью. Пятнадцать минут до вечерни. Но что это за звук? Как будто животное, маленькое животное ранено. Где?..
Высокий, визжащий вопль. В тени под ореховым деревом Амандина сидела на корточках над отцом Филиппом, покачиваясь на каблучках грязных красных сапожек и дергая его за рукав.
Он попросил, чтобы его оставили наедине с Филиппом. Приехав в монастырь менее чем через полчаса после телефонного звонка Паулы в курию, Фабрис сошел с подножки длинного черного официального автомобиля — не представитель власти, не в парадном облачении — крупный, одетый в простую сутану, в растоптанных черных бархатных домашних туфлях на изящных ногах, как будто он намерен устроиться у вечернего огня. Свита не предшествовала ему и не следовала за ним. Только Паула поспешно шла сзади.
— Я позову тебя и других позже, — сказал он ей.
Кроме бра на стенах двенадцать белых свечей в черных железных подсвечниках на комоде освещали маленькую комнату Филиппа. Нагрев масло на свече, Фабрис, вздыхая, обмыл бездыханное тело своего друга, одел его в крахмальное белое белье и черную сутану, которые приготовили сестры. Он причесал его гребнем, побрил трехдневную щетину щек. Амандина так любила их шершавость, что Филипп в течение нескольких лет держал бороду заросшей для нее. Фабрис прочел каноническую молитву для вновь отлетевшей души, потом из Библии, затем взял текст иезуитов, который лежал открытым на тумбочке возле кровати, и прочел его вслух. Он придвинул стул поближе, сел и долго говорил со своим другом. Он поцеловал Филиппа в обе щеки, в лоб. Преклонил колени.
За это время полсотни человек — духовенство, жители городка, люди из похоронной конторы, пресса — собрались за пределами комнаты, где лежал Филипп, в гостиной монастыря. Фабрис, все еще в тапочках, обратился к ним:
— Мы не будем устраивать торжественных похорон нашего возлюбленного Филиппа. Я лично прослежу, как его пожелания, выраженные давно и неоднократно, будут исполнены. Теперь я попрошу всех вас выйти, чтобы каждый из вас мог помолиться по-своему о спасении его души и обретении для него небесного мира.
