Кажется, будет жаркий день.
— А ты знаешь, что в «Колизеуме» теперь меряют время двумя неравными отрезками — до стрельбы в баре и после? — спросила Магда, встречая меня внизу, среди пустых столиков, хрустящих скатертей и салфеток, выстроенных в полутьме белыми пирамидами. — Мы теперь — часть их истории. Спасибо за констебля, его присутствие в коридоре как-то все же успокаивает. И, помня вчерашний разговор, покажи-ка, дорогая, свое оружие, если оно у тебя вообще есть.
Оружие? У меня? Тут я вспомнила, что ведь было что-то такое. И полезла в сумку, просовывая руку между утренней почтой и пудреницей.
— Это что, зажигалка? — издала Магда непристойный звук, ознакомившись с подарком от Робинса. — Если только чтобы застрелиться. Заряженный, к счастью. В полном порядке. А предохранитель ты специально держишь спущенным?
Боже ты мой, у этой штуки есть еще и предохранитель. Хорошо, что она не выстрелила мне куда-нибудь в ногу, когда я, например, летела в канаву. А то, что он в порядке — интересный факт.
Мы двинулись наверх, стуча в гулкой пустоте полутемной залы каблуками. В комнату к Тони Магда ввела меня, как адъютант. И сразу попросила моего разрешения, чтобы Тони докладывал лежа: рана начала заживать и чесаться, что создавало новые неудобства.
Это был действительно серьезный день: Магда сидела в кресле в углу в легком утреннем платье бледно-зеленого цвета, подчеркивавшем веснушки и тот факт, что все-таки она была рыжей до того, как стать вечной блондинкой. Тони лежал на кровати в большой, плотной рубашке из какой-то индийской ткани, и из застенчивости даже не снял мягкие кожаные туфли — они торчали между прутьями никелированной спинки.
Я подумала, что сейчас что-то в моей жизни кончится. Ах, если бы отложить это событие, еще раз прогуляться по Бату-роуд, где уже начинает сладко пахнуть горячим маслом жаровень, в соседнем синема опять новый фильм, а я и старые не видела. Сзади обоих «Колизеумов» можно было бы просто пройтись, пока не так жарко, постоять под растущим там олеандром — он же франжипани, дерево китайских кладбищ. Голые мертвые ветки и веточки, а на них как бы вопреки всему торчат живые цветы и листики, лакированные, толстые. Цвет стволов — кофе-кремовый, цветы же какие угодно, от желтого до сиреневого. Маленькое чудо, а сколько таких чудес в этом городе.
Доклад Тони зачитывал кратко и сухо, иногда перебирая странички с иероглифами, откладывая некоторые из них себе на живот. Всего в «Синчжоу жибао» обнаружено даже не двенадцать, а четырнадцать стихов Дай Фэя. Описаний окружающего пейзажа — почти никаких, не считая упоминания «его единственных друзей», трех пальм за окном.
— Ну, знаете ли, — заметила Магда. — Их тут чертова туча.
— Двадцати с лишним пород, — подтвердила я. — У меня под окном пять пальм, по ним даже дом назван.
— Но есть и такие строки: здесь, в тропиках душных, ты станешь лианой, а я — джакарандой огромной, — заметил Тони. — Вот это уже кое-что.
Потому что пальмы на юге Китая есть, а вот джакаранды — это только здесь. Там и слова такого не знают.
— И еще они не знают, что лианы по джакаранде не вьются никогда, — заметила я.
Вообще же, продолжал Тони, все стихи, кроме одного (про цветы корицы), чем-то смутно похожи, то есть явно написаны прямо здесь и подряд. Все они — обращение к женщине, той самой. И это не просто стихи. Он ждет ее, он предлагает ей бежать, один стих так и назван — «Побег», зовет присоединиться к нему. И важнее этих уговоров для него нет ничего на свете.
— Поэт, дорогие дамы, любой поэт, устроен так: в некий особый момент его заботит лишь одно — чтобы не помешали писать. Это такой запой. Он пишет и шлет в Сингапур очередной стих, пишет и шлет, — объяснил Тони. — Все прочее для него вторично. Да и вообще, мои уважаемые, после того, что он пережил, ловя этого клоуна Гу, здешние проблемы для такого человека — просто отдых. Сегодня — не мешайте писать, а завтра — неважно, что-нибудь придумаем.
Ручки, вспомнила я, ручки с каплей чернил у кончика пера, которые он оставляет с каждым своим очередным бегством.
Наступила пауза.
