Эти стихи он посвятил своей первой сабле.
Сабля представлялась ему живой, она отвечала ему взаимностью, медленно, чутко привыкая к его руке и уверенной хватке.
По команде дежурного рота вскочила с кроватей. В тесноте спальни, натыкаясь друг на друга, юнкера сбросили кальсоны и нательные рубахи и на голое тело надели портупеи.
Дрожащими от волнения пальцами Звягинцев застегнул портупею с саблей и, смешно путаясь в казенных голенищах, ставших вдруг слишком высокими и свободными, выскочил в коридор. Расталкивая такие же голые, белеющие во тьме тела, он проскочил на обычное место для построения.
– Стой, тюха-матюха! – Муромов напялил на Звягинцева бескозырку с алым бархатным околышем – хоть и без кальсон, но фуражка положена юнкеру даже на ночном параде.
В длинном коридоре корпуса быстро и бесшумно разворачивалось построение по ротам. Из-за распахнутых на ночь фрамуг было нестерпимо холодно, но построение под приглушенные команды дежурных юнкеров шло своим чередом.
– Полк, смирна-а-а! – выкрикнул дежурный. – Напра-а-во! Шашки наголо! Бегом марш! – гаркнул дежурный.
Колонна дрогнула и повернулась к высоким дверям, сквозь которые вполне мог бы проехать конный. С шумом и топотом нагое войско устремилось на второй этаж, где между спальнями второй и третьей роты помещался гимнастический зал. У входа в зал шашки вернули в ножны. Лунный свет пробивался сквозь пыльные окна, и на паркете лежали ровные квадраты.
На лобовую атаку сходились молча, часто дыша, и вдруг сцепились, как дерущиеся волки, сгибая загривки, кромсая друг друга, вырывая волосы и выламывая суставы. Мерой в этой дикой схватке служил сигнал, который подавал побежденный. Напротив Звягинцева оказался кадет Шашковский, и Звягинцев радостно дал волю давней неприязни и раздражению на «княжича». Он захватил мускулистое плотное тело Шашковского в клещи, намериваясь приподнять, перевернуть и ударить с размаху об пол, как это случалось на гимнастических учениях, но голый и липкий от пота «княжич» вывернулся и, отчаянно виляя, как затравленный заяц, выскочил в коридор и скатился вниз, на первый этаж. Но Звягинцев не собирался отказываться от победы, надо было дожать Шашковского. Грохоча сапогами и придерживая рукой пляшущую саблю, Звягинцев запрыгал по ступеням вниз. До блеска натертый паркет не удержал его, и на повороте Звягинцева занесло. Эти несколько секунд стоили ему победы. Очутившись в коридоре, он остановился, затаил дыхание и прислушался. Топот и крики, глухие удары и дрожь стен были едва слышны. На лестнице и в коридоре было тихо, но темнота по углам и под лестницей была живой, дышащей, жуткой, и, чтобы немного укрепиться, Звягинцев достал из ножен саблю. Этот миг обнажения оружия всегда остро и страстно волновал его, словно вспыхивал и резко гас инстинкт убийства, и мелькни сейчас за дверью спальни или на парадной лестнице тень Шашковского, кто знает, что было бы с ним и со Звягинцевым?
Со свистом рассекая воздух, Звягинцев сделал несколько взмахов крест-накрест. Под лестницей темнел спуск в печной подвал, и Звягинцев напряженным чутьем угадал там чье-то тайное, осторожное присутствие. Он бесшумно спустился по черной лестнице и толкнул дверь, она подалась мягко, без скрипа.
В жарко натопленном подвале выстроились в ряд амосовские печи. Алые пасти дышали прозрачным бездымным жаром. В трубах тонко жаловалось и подвывало, точно где-то между кирпичами прищемило хвост мелкому бесенку. В топках догорали и с треском рассыпались дрова, и Звягинцев сейчас же вспотел. Сжимая в руках обнаженную саблю, он прошел несколько шагов в глубину. В жаркой тьме родился и окреп нежный и властный голос. Незримая во тьме женщина произнесла:
– …Облачение во Славу. – Странные слова отдались эхом под сводами подвала и вызвали у Звягинцева острый озноб.
Ноги подкашивались и больше не слушались его, опираясь о стену, он сделал еще один шаг и заглянул за печь.
В этом темном углу стараниями училищных истопников был устроен дровник. Его обычно наполняли с улицы, с черного крыльца, и если дверь была не заперта, то через калитку можно было попасть в училище. Звягинцев часто пользовался этой дверью, когда опаздывал к воскресной вечерней поверке, минуя выговор постового офицера и отметку в штрафном журнале. Это немного объясняло то странное и чарующее зрелище, которое открылось ему за пустым дровником.
