Свекор вышел встречать молодых с хлебом-солью и, отломив краюшку, прикормил жениха с невестой с руки мякишем и напоил из горсти колодезной водой. Стеша робко коснулась губами его ладони и, подняв глаза, встретила его взгляд, золотисто-тягучий, как смола, и не отвела взора, пока звонко и больно не стукнуло в сердце.
Соблюдая старый дедовский обычай, Агафья степенно взошла на крыльцо и, привстав на цыпочки, положила внучке на голову ржаной хлеб поверх кружевного плата, и вошла Стеша в новый дом с теплой ковригой на голове, как Мать Макошь, подательница жизни.
В горнице у Северьяна томился, ожидаючи молодых, батюшка Эварест, захудалый еланский попик, хорошо знающий свое место в кержацкой слободе. Что с того, что у всякого господствующего, то бишь никонианина, из-за пазухи чертов хвост торчит? Без батюшки Эвареста не выправишь бумаги в волости. Вот и приглашали для виду и скрепя сердце исполняли обряд. Попик взмахнул навстречу молодым кадилом, накурил кедровый дымок и нараспев завел венчальный чин. Во время венчания Стеша по обычаю целомудренных невест держала на запястье алую атласную ленту, и, едва смолкло тонкое дребезжание поповского голоса, она вложила ленточку в Евангелие. Одобрительно кивнув реденькой бородкой, батюшка Эварест захлопнул ленточку обложкой из почернелого серебра, давая знак, что обряд закончен и честь девичья перед родом красна.
– Ну, пузыряне, пора за стол, а то пузыряно стынет, – позвал Северьян, и толпа гостей шумно повалила за накрытые столы.
Верно сказано стариками, от такого обеда недолго и вспузыриться: рыбные пироги, горы вареного мяса с уксусом и хреном, студень-трясунец, щи с мясными колобками, куры, жаренные в печи, селянка, оладьи, а на верхосытку – сладости: вахли, сушки и розонцы, формочки маковые и изюмные, малиновые пирожки со съестными крестиками на заед и золотистые хлебные ландрики, осыпанные сахарной пыльцой.
По завету молодым на свадьбе не только пить, но и пищу вкушать не положено, соблюдая заветную чистоту свадебного дня, только это правило давнее и нынешним людям уже не ведомое.
Раз и другой крикнули «горько!» разгулявшиеся пузыряне. Сквозь снежный узор венчального плата едва коснулась Стеша стылых Гориных губ – и зажмурилась: сквозь сомкнутые веки показался он ей мертвец, глаза расклеваны и ладонь костяная, та самая, что ворон на крышу бросил.
Зимний светок коротенек, и вскоре уже густо засинело за окнами и громче забалагурили подвыпившие пузыряне.
– Уж ты кама, камочка моя, – со слезою в голосе завел женский хор. Девицы и бабы со всех сторон потянулись к молодой, подхватывая под руки, трогая за венчальный плат, наброшенный поверх кос.
Под пение подружек молодые встали из-за стола и упали в ноги Северьяну:
– Благослови, родитель, на сон грядущий, – глухо, как из бочки, проговорил Горя.
– Ступайте, касатики, – прошептал Северьян и перекрестил молодых образом.
А подруги завели еще слаще и утешнее, мягко отобрали Стешу у жениха, завели ее за занавеску и, усадив на колени к самой дородной бабе, расплели косы и, пока расплетали, нашептали в три голоса жаркое, стыдное, отчего запламенели Стешины уши и щеки.
Под пение и тормошение дружек молодые отправились ночевать в холодную клеть, вслед сейчас же набился народ, ожидая продолжения свадебного представления. Горя, пьяно ухмыляясь, повалился на постель.
Загородив Стешу широкими юбками, бабы с песнями сняли в нее свадебную одежу, обрядили в льняную станушку и под локотки подвели к постели, где навзничь, точно мертвый, лежал Горя.
– Муженечек на перинушке лежит, а меня, младу, на лавочку валит, в изголовьице ременну плеть кладет, – с озорством выводили бабьи голоса.
Встав на колени, как велел того свадебный обычай, Стеша стянула с правой ноги жениха сапог. На пол со звоном выпал новехонький золотой червонец и укатился под постель.
– Пусти меня к себе в сотоварищи, – пробормотала Стеша, как научила ее дородная баба.
– А ты скачи через меня! – чином, как положено, ответил Горя.
– Я в девицах жила, через огороды не скакала, – со страхом глядя на черный платок, отвечала Стеша.
