Ночной летний дождь набирал силу и стучал в плечи и запрокинутое к небу лицо, а Звягинцев все шел по ночной роще, удивляясь, что его долгая жизнь может уместиться в капле дождя, как в яблочном зернышке, где прячется до поры вся жизнь материнского дерева. Благодаря ливню, он незамеченым дошел до братского корпуса.
Прошло трое суток. Слухи о том, что объект будут ликвидировать, обрели достоверность приказа. Уцелеет только оборудование, два-три ведущих инженера и несколько высоких чинов. Остальные просто исчезнут, и их закрытое личное дело станет их могильной плитой. По итогам расследования Звягинцев был осужден к высшей мере, но особым решением «вышка» была заменена пожизненным заключением. Такая же мера ожидала большинство рабочих и спецов. И только один шаман, уже без оленя, устным распоряжением Верховного был отправлен обратно на Енисей.
В ночь после Большого Проскока Оленко внезапно одряхлел, точно на него обрушилась неизвестная болезнь: бацилла старости. Тем не менее шаман отбыл в Туруханский край в составе экспедиции МГБ, и больше о нем ничего не было известно.
Апрель 1965 года,
Северный Урал, лагерь особого назначения в деревне Петрецово
Любовь и Голод – вот две силы, которые, по мнению свободных философов, поровну делят власть над миром. Несвободные рассудили бы иначе… От самого небольшого голода Любовь заметно тощает и добровольно уступает трон Костлявому царю, и голодный человек твердо знает, что его спасет не далекая, как звездочка, Любовь, а миска теплой баланды с комочком комбижира. Звягинцев не сомневался, что эту броскую фразу о Любви и Голоде, об их тайном единстве и явном противоборстве, придумал сытый человек, помышляющий о продолжении чувственного пира, но за годы лагерных лишений он твердо усвоил, что Любовь истинная, крылатая, всеобъемлющая не имеет отношения к сытому животу и правит миром в одиночестве.
Ранней весной в лагерях особого назначения по всему Северному Уралу, в верховьях Колвы и Вишеры, царил сезонный беспредел. Главное управление лагерей рассылало директивы и разнарядки, но они копились в «Абвере» под сукном, а на местах, в рудниках и на лесоповалах, верховодил Голод. Первым замирал самый северный лесоповал в деревне Петрецово. Всю зиму лагерники валили лес, а в мае, по большой воде, его сплавляли по Колве и дальше к югу – по Вишере и Каме.
Забрасывать продукты в таежную глухомань было трудно и дорого, а в распутицу так и вовсе невозможно, запасы баландеров тощали, и лагерная мурцовка день ото дня становилась все жиже. В баланду крошили прошлогоднюю солонину: но эта мертвая, осточертелая пища не утоляла голода. Ошалевшие от пустой кирзухи и никотинового голода, зэки шатались вокруг поселка небольшими промысловыми бандами.
По бездорожью бежать отсюда было некуда, поэтому расконвоировали даже особо опасных рецидивистов, и «Абвер», так по всему управлению лагерей заключенные лагерей называли администрацию, сквозь пальцы смотрел на охотничьи забавы зэков.
Но день за днем зэковские самоловы были пусты, небольшие стада северных оленей откочевали к Вишере, а до гусиного и лебединого лета было еще добрых недели три, поэтому выкопанный из-под снега «бычок» или белка, попавшая в силок, считались завидной добычей, за них могли и убить. В эти отчаянные дни любая вспышка или неосторожное слово грозили опрокинуть хрупкий порядок в лагере. По ночам, распаляя страсти, на увалах выли волки, и вертухаи зверели если не от голода, то от однообразия своей «собачьей службы», и вся зона превращалась в затравленного голодного пса, одновременно трусливого и дерзкого, помышляющего только о том, чтобы урвать кусок и проглотить в полном одиночестве. Всего два или три человека могли противостоять этому помешательству. Один из них был Звягинцев.
В БУРе – бараке усиленного режима, он был вроде старейшины, и даже прозвище у него было уважительное, не в пример иным матерным погонялам – Железный Батя, но чаще просто Батя. Его «пыжика» – пожизненного заключения, не коснулась амнистия к 10-летию Победы, и по всем приметам Бате предстояло сгнить в зоне.
