Никакого чуда нет в том, что я пою
Лучше всех других певцов:
Мое сердце больше стремится к любви,
И я лучше всех ему повинуюсь.
Отныне — и именно этому обстоятельству мы обязаны лучшими образцами провансальской поэзии — Бернарт обращался в своих стихах к той, что и в самом деле стала первой Дамой Запада, к английской королеве, которой в те времена в изобилии посвящали романы и стихи. Действительно ли именно ее он воспел под именем Mos Aziman — «мой Магнит»? Трубадуры охотно скрывали имя Донны, которой воздавали почести, под «senhal», вымышленным именем, потому что скромность была неотделима от куртуазности. Не следовало открывать читателю имя своей Донны, оно, подобно сокровищу, должно было оставаться погребенным в глубине сердца поэта. Имя «Aziman», Магнит, как нельзя больше подходит Алиеноре; некоторые песни Бернарта, обращенные к особе, скрывающейся за этим таинственным «senhal», указывают на то, что поэт в то время находился в Англии, где его удерживала служба у короля, и был разлучен со своей Донной, пребывавшей
В нормандских землях,
За диким и глубоким морем.
Это обстоятельство исторгает из его груди тяжкий вздох и заставляет воскликнуть: «Ах, Господи! отчего я не ласточка?»
Могло ли случиться, что Генриха, как случилось до него с Эблем де Вентадорном, несколько раздражали похвалы, расточаемые королеве трубадуром? Не по этой ли самой причине он увез Бернарта в Англию, предпочитая, чтобы его от королевы отделяло море? Так, по крайней мере, уверял век спустя биограф поэта, Юк де Сент-Сирк.
Несомненно, манера обращения Бернарта к «Mos Aziman» порой выглядит достаточно дерзкой и вольной: в одной из своих песен он молит Донну приказать ему явиться в ее спальню, «туда, где она раздевается», — правда, тотчас прибавив, что надеется лишь на ее позволение «смиренно пасть на колени» и снять с ее ноги башмак; но, может быть, этот своеобразный юмор пришелся не по вкусу властному супругу?
Бернарт был вечным влюбленным; Алиенора, как никто, была создана для того, чтобы служить воплощением Донны, дарящей радость. И все же должны ли мы видеть в пылких строфах трубадура нечто большее, чем соответствие законам жанра, чем чисто литературное переживание? Мы никогда не узнаем этого достоверно, но не мешало бы задать себе вопрос: намного ли лучше нас понимали это оба героя предполагаемого романа — сознавали ли они с полной ясностью, что испытывают чувство, затрагивающее самое их существование, или верили, будто всего лишь участвуют в легкомысленной, но восхитительной игре, отвечающей поэтическим требованиям, в соответствии с которыми Поэту полагалось быть влюбленным в Донну?
Зато ни малейших сомнений ни с точки зрения Истории, ни с точки зрения поэзии не вызывают кельтские реминисценции, которые то и дело срываются с уст Бернарта де Вентадор-на, уподобляющего себя Тристану,
Познавшему множество скорбей
Ради белокурой Изольды.
Изольда, Тристан — эти два имени пережили эпоху феодализма и донесли до наших дней отголоски самой волнующей истории любви. Редким средневековым именам удалось дойти до нас через века пренебрежения, — века, в течение которых непомерный культ классической Античности упорно отвергал все, что звучало не на латыни или греческом, а Любви давалось только одно право — быть Эросом или Купидоном, появляясь в литературе лишь в виде подражаний суровой олимпийской мифологии.
Тристан и Изольда, Роланд и Оливье, король Артур и Карл Великий, — вот имена тех немногочисленных персонажей, кому, наряду с королем Лисом и его окружением только и удалось (по крайней мере, во Франции) уцелеть в нашем фольклорном царстве и победить невежество, заботливо поддерживаемое учеными. (Надо ли упоминать о том, что из числа последних исключением являются Гюстав Коэн и Жозеф Бедье?)
Однако во времена Алиеноры встретить эти имена в строках Бернарта де Вентадорна означало вызвать в памяти целый меняющийся литературный мир. Став королевой Англии, Алиенора без труда вошла в тот «бретонский» или «британский» мир, отголоски которого доносились до нее с самого детства, звучали при дворе ее отца в сказках, которые рассказывал Бледри. И разве средь земель, составлявших ее новое королевство, не было исхлестанного всеми океанскими ветрами далекого Корнуэльса, где совершал свои подвиги король Артур? Ведь как раз, в середине XII в., один из сторонников ее мужа, незаконный сын Генриха Боклерка, враг Стефана де Блуа, Рейнольд Корнуэльский выстроил замок Тинтагел. Развалины его, — стены из потемневшего камня, арки, за которыми зияет пустота, — сохранившиеся до наших времен на диком и обрывистом берегу Корнуэльса, и сегодня выглядят величественно. И сейчас еще среди них можно различить два сооружения, главное из которых некогда было высоким донжоном, соединявшимся подъемным мостом с внешними стенами, но теперь в него можно попасть лишь по вырубленной в скалах лестнице. Когда спускается туман, эти руины, словно вырастающие из слоистых прибрежных камней, сточенных бурями за тысячелетия, превращаются в тревожащие и причудливые строения. Но достаточно одного-единственного солнечного луча, — а в этой местности тучи собираются и рассеиваются с поразительной быстротой, — чтобы стоящий на зеленом холме замок, по-прежнему сохраняя свой сказочный облик, превратился в подмостки для героев знакомых старинных легенд. И мы с удовольствием будем представлять себе встающими на фоне морской синевы, в раме круглой арки, фигуры Артура и его племянника Гавейна, сенешаля Кэя, и Персеваля, и Ланселота, и королеву Гвиневру на ее прекрасном белом иноходце, а волшебник Мерлин будет высматривать их из грота, названного его именем.
