Ласло хмыкнул:
— Им с мистером Комстоком следует сравнить впечатления. Хотя если я — угроза обществу, такие люди, как они — его смерть. Особенно Комсток.
Мы свернули вправо на Макдугал-стрит, и по обе стороны коляски поплыли неосвещенные ресторанчики и итальянские кафе. До Вашингтон-сквер оставалось ехать всего ничего.
— Ласло, — произнес я, когда он вновь умолк. — Что вы имели в виду, когда сказали Бичему, что можете смягчить его участь? Вы же не собирались объявить его душевнобольным, чтобы только сохранить ему жизнь ради ваших наблюдений?
— Нет, — ответил Крайцлер. — Но я намеревался избавить его от непосредственной угрозы его жизни, а затем добиться для него пожизненного заключения, а не электрического стула или виселицы. Некоторое время назад мне пришло в голову, что его слежка за нашим отрядом, записка, отправленная миссис Санторелли, даже убийство Джозефа — все это указывало на явное желание связаться с нами. А когда он начал отвечать на мои вопросы, там, наверху, я понял, что столкнулся с чем-то ранее неизведанным: с человеком, который убивал совершенно незнакомых ему людей и при этом горел желанием поговорить о своих преступлениях. — Крайцлер снова тяжело вздохнул и вяло всплеснул руками. — Мы потеряли неимоверную возможность. Такие люди редки, понимаете, — люди, готовые обсуждать собственное поведение. После поимки они обычно не признают своих деяний, а если и признают, то не упоминают о глубоко личных мотивах. Они, похоже, просто не умеют. Вспомните последние слова Бичема: он даже не смог ответить, что заставляло его убивать. Но я убежден, что со временем смог бы помочь ему подобрать слова. — Я внимательно смотрел на своего друга:
— Вы же знаете, что вам бы этого не позволили. — Ласло упрямо пожал плечами, не собираясь сдаваться. — Со всеми этими политическими баталиями? — продолжал я. — Да у него был бы самый скорый судебный процесс в современной истории, и через пару недель он бы уже болтался в петле.
— Возможно, — ответил Крайцлер. — Но этого теперь мы никогда уже не узнаем. Ах, Мур, — мы теперь столько всего уже не узнаем…
— Но хотя бы отдайте себе должное за то, что вы нашли этого человека. А это само по себе подвиг немалый, черт побери!
Ласло снова пожал плечами:
— Да неужели? Ну-ну. Сколько еще он бы мог от нас скрываться, Джон?
— Сколько? Да сколько угодно, надо полагать, — черт, ведь он занимался этим много лет.
— Ну да, — ответил Крайцлер. — Но сколько еще он мог оставаться безнаказанным? Кризис был неизбежен — рано или поздно он обязан был привлечь к себе внимание. В конце концов, он сам этого хотел — и хотел отчаянно. Спроси мы любого человека на улице, как нам следует называть Джона Бичема, и он, не задумываясь, окрестил бы его изгоем общества, но ничто не стало бы определением более поверхностным и неверным. Бичем никогда бы не повернулся спиной к человеческому обществу, да и общество бы ни за что не отвернулось от него — а почему? Потому что он, пусть извращенно, но связан с ним нерасторжимыми узами. Он был его отпрыском, его больной совестью — живым напоминанием обо всех тайных преступлениях, что мы совершаем, смыкая ряды, чтобы жить среди себе подобных. Он жаждал человеческого общества, стремился к возможности показать людям, что сотворило с ним это их «общество». Но самое странное — общество жаждало его не меньше.
— Жаждало? — переспросил я, когда мы огибали тихий в этот час парк Вашингтон-сквер. — О чем вы? Да его бы изжарили на электрическом стуле при первой же возможности.
— Да, но сначала выставили бы его на погляд всему миру, — ответил Крайцлер. — Мы получаем удовольствие от таких людей, как Бичем, Мур. Они — доступные вместилища всего самого грязного в нашем собственном, общественном мире. А что помогло Бичему стать таким? То, что мы дозволяем. То, чем мы даже наслаждаемся…
Взгляд Крайцлера снова унесся вдаль, а коляска медленно подкатила к дому моей бабушки. Восход лишь тронул восточную границу неба, но на верхнем этаже дома № 19 по Вашингтон-сквер уже горел свет. Озирая улицу, Крайцлер заметил эти огни, и первая робкая улыбка утра озарила его лицо.
