— Могу, — неожиданно для майора заявил Палихата, и пультик в его руке замер. — Вы хотите знать, из-за чего порешили Тимофея Севастьяновича? Из-за клада! Вот! А кто это сделал… — Палихата беспомощно развел руками.
— Откуда у вас такая уверенность — из-за клада? — Олег был так ошеломлен, что его собеседник даже улыбнулся. — Медовников что, занимался кладоискательством?
— Нет, он не был ни археологом, ни черным археологом, он нигде и никогда не копал землю. Он был краеведом, каких поискать, а не охотником за сокровищами.
— Тогда на чем основывается ваше утверждение? Ведь нельзя же так, с бухты-барахты…
— Нельзя, — согласился Палихата и на некоторое время будто отключился от разговора, Олег же терпеливо ждал ответа. Наконец тонкая полоска рта Федора Спиридоновича дрогнула. И уста его разомкнулись: — Видите ли… Тимофей Севастьянович, непревзойденный знаток киевского Подола и верхнего, Княжьего града, всю жизнь верил, твердил, предчувствовал, если хотите, что рано или поздно наткнется на клад. Киев в этом плане, поверьте мне, дураку, воистину неисчерпаем. Это настоящий золотой колодец. Полагаю, что давнее предчувствие Медовникова сбылось, подтвердилось, осуществилось, он вычислил тайник, схрон, но не утерпел, поделился с кем-то тайной, и эта ошибка стоила ему жизни.
— Предположим, вы правы… Как думаете, если бы клад оказался в руках Медовникова — в прямом, так сказать, смысле, как бы он им распорядился?
— Строго по закону, — нахмурился Палихата, тут же почему-то став весьма симпатичным Олегу, который уважал справедливых и объективных людей. — Он передал бы ценности государству, получив причитающееся ему лично вознаграждение. Раньше выплачивали четверть от стоимости найденного. Сколько сейчас, не знаю.
— Ваше предположение заслуживает внимания, — сказал Лободко. — И все же пока это шкура неубитого медведя.
— Мне кажется, что я не ошибаюсь, — упрямо произнес Палихата. — Такой вывод напрашивается сам собой, особенно после вашего рассказа о том, как выглядело жилище Медовникова после преступления.
— Не спорю, Федор Спиридонович, ваше рассуждение вполне логично, — заключил Олег. — Но очень часто истинный мотив преступления рушит все представления о логике.
Из спальни опять тихо выбралась умирающая собака, ткнулась носом в стенку коридора, лапы ее подогнулись, и она бессильно растянулась вдоль плинтуса.
* * *
Пять дней, прошедшие после убийства Медовникова, ничего нового следствию не принесли. Но шестой день получился воистину взрывным — у себя дома был обнаружен мертвым некий Стас Никольский, молодой человек, достаточно известный среди антикваров, филателистов, нумизматов, любителей коллекционировать ордена и медали, старинные раритеты. Как совсем скоро узнали Лободко с Солодом, которые заблаговременно, кстати, предупредили коллег из райотделов милиции, что у них определенный интерес к событиям в кругах, коим не чужда киевская и вообще старина, Никольский не только приобретал и сбывал артефакты, добытые в результате незаконных раскопок, а и сам их предпринимал в Крыму и Северном Причерноморье.
На первый поспешный взгляд, это было чистое самоубийство. Стас висел с высунутым затверделым языком в петле из капроновой веревки, какой обычно пользуются рыбаки, цепляя к ней якоря, «кошки». Конец веревки был привязан к одной из двух толстых цельнометаллических загогулин, на которых когда-то держались антресоли. Штукенция эта, кронштейн, была глубоко вбита в бетон над кухонной дверью и, если понадобилось бы, выдержала еще не одного Стаса.
Первый осмотр трупа показал, что сила к покойнику не применялась — никаких следов побоев, пыток, грубого физического принуждения. Предсмертная записка отсутствовала.
— Запутался, наверное, в темных своих делишках, — предположил старший лейтенант Солод. — Кому-то крупно задолжал или перешел дорогу.
Ростом Стас был невелик — так, мужичок с ноготок, метр пятьдесят с кепкой. А внешне он смахивал на зверька — то ли хорька, то ли суслика, то ли тушканчика. Такие вот мелкие, несимпатичные черты лица.
Грешно говорить, но труп был не первой свежести — и запах от него уже шел, и трупные пятна на теле вызрели.
