— Это мой псевдоним. Согласитесь, что Иван Иванов для человека искусства — имя не слишком подходящее. Ведь так? Не звучит.
Скитальный снова залпом выпил свой коньяк.
— Но тогда почему не Лаков? — Влахов подошел к письменному столу и незаметно нажал кнопку. Это был сигнал для Йонки принести кофе. — Эта фамилия довольно редкая, и, если не ошибаюсь, другого, известного художника с такой фамилией нет.
— Это меня не смутило бы. Но мне не нравится — Лаков. Я против лакировки.
— Гм. А что же вам нравится в псевдониме Скитальный?
— Что? Многое. Оно напоминает мне о самом прекрасном периоде в развитии той породы обезьян, к которой принадлежим и мы, — периоде скитаний. Это было чудесное время. – Скитальный оживился, глаза его загорелись. — Время свободной, привольной жизни, когда побеждали самые способные, самые смелые, самые сильные. Время, когда не было и в помине милиции...
— Но и коньяка, — равнодушно добавил Влахов.
— Да, о чем можно только сожалеть. Но тогда люди упивались своей свободой. Однако вы на меня не рассердитесь?..
— За что? За милицию?
— Нет, за свободу!
Ишь ты, каков!
Вошла Йонка с подносом, на котором дымились две чашки кофе. Она поставила их на стол и убрала коньячные рюмки — пустую Скитального и недопитую Влахова.
— Угощайтесь, — предложил Влахов.
— Спасибо, вы очень гостеприимны. Но не слишком ли мы торопим события?
Влахов сделал вид, что не понял намека. Йонка уже уносила рюмки.
— Вы курите?
— Да. Можно закурить?
— Конечно.
Влахов взял со стола спички. Видя, что сигарет ему не предлагают, Скитальный вытащил из кармана смятую пачку «Бузлуджи» и щелкнул зажигалкой. Он глубоко затянулся несколько раз, как страстный курильщик, и спросил:
— Так для чего, собственно, я вам понадобился?
— Расскажите мне коротко свою биографию, — сказал Влахов. Это был самый легкий способ затянуть разговор.
— Какую биографию?
— А их у вас сколько?
— Самое меньшее три: для товарищей из отдела кадров, для любовницы и для самого себя.
Что означала эта манера держаться? По роду службы Влахову приходилось сталкиваться с самыми разными типами. Но это было что-то новенькое. Демонстративная храбрость виноватого? Или просто разнузданность?
— А мне вы какую расскажете?
— Вы не кадровик. И не любовница. Но и не Дешевка.
— В каком смысле?
— Так меня называют. Я хочу сказать, что вы — это не я.
— Ясно. Ну, так какую же из своих биографий вы собираетесь рассказать мне?
— Придется сочинить что-нибудь специальное.
— Хорошо, сочиняйте! — Влахов взглянул на часы. Еще немного, и придет Пенчев.
— Родился в 1934 году, по данным паспорта. Сам, к сожалению, не помню. Родился в Софии, в цыганском квартале. Социальное происхождение — мелкая буржуазия: мой отец был сапожником, имел мастерскую по ремонту обуви. С раннего детства у меня стали проявляться задатки вундеркинда-художника. Рисовал сначала на стенах домов, потом в тетрадках и, наконец, в академии. Но бросил ее. За два года сумел понять, что старикашки ничему меня не научат.
— А сейчас чем занимаетесь, где работаете?
— Занят я главным образом в «Бамбуке»: кушаю духовную пищу и наливаюсь витаминами. Совмещаю, так сказать.
— Эти ваши занятия, предполагаю, не приносят вам больших доходов. Чем вы живете, работаете где-нибудь?
— Конечно, работаю, как не работать. Самая квалифицированная работа: думаю! А чем живу — живу помаленьку: всегда найдется какой-нибудь интеллигентный человек, чтобы угостить аристократа по духу.
Дверь открылась. Вошел Пенчев с зажженной сигаретой во рту. Влахов указал ему на кресло против Скитального и сказал:
— Ясно. А теперь ответьте мне, знаете ли вы Стефку Якимову?
Скитальный вздрогнул. На секунду задумался. Лицо его словно сморщилось, утратило свое насмешливое выражение.
— Штефи? — спросил он.
— Для меня она Стефка Андонова Якимова.
Влахов испытующе смотрел на него. Скитальный вынул новую сигарету и закурил ее, но не успел затянуться во второй раз, как Влахов резко осадил его:
— Погасите сигарету! И отвечайте на мои вопросы.
Художник взглянул на него, удивленный неожиданной переменой в поведении Влахова, и сказал протяжным голосом:
