Если антитетичность мышления привела пусть к формальным, не слишком-то прочным, зато схоластически безупречным всеохватным построениям (теологическая система Фомы, «Великое искусство» Раймонда Луллия), то возрожденческая всеядность разъяла мир на фрагменты, сочленив их лишь в аморфном представлении обо всем как едином'>1. Средневековый универсализм сцементирован духом; универсализм возрожденческий телесен насквозь.
Два мирочувствования — два типа личности. Личность средневековья осуществлена в многовековой, неколебимой традиции. Личный поиск тезы мучительно переживается как свой лишь постольку, поскольку он впечатан в многовековую колею предшественников. Втискивание крупицы своего невообразимо трудно — все пространство кажется уже заполненным. Но это — трудности христианского поиска абсолюта.
Личность Возрождения ценна сама по себе. Она богоравна. Антитетизм чужд ей. Оппозиция да — нет при обязательном нет во имя возвышения да для нее бессмысленна. Все есть да. Человек божествен — плоть духовна.
Антитетические различения в алхимии натужны. Они — свидетельство ученичества, школярского подражания учителю. Для человека Возрождения мастерство — игра, свободная и непосредственная, как танец; ибо неискусны тот писец и тот музыкант, которые задумываются. Это значит, что они только начали учиться, — говорит Бруно. — Если искусство — вне материи, а природа и есть материя, то чего же тогда стоят все эти «колесницы фантазий и корабли чепухи, существующие вне телесного мира?» (1965, с. 186).
Антитетизм вырождается в символизм.
Возрожденческая «бездуховность» с точки зрения Средних веков оборачивается иной духовностью — богоравностью человека, властного над Всем. Не без искусства мятежных алхимиков и послушливых христиан, соперничающих друг с другом в пределах целостной и единой средневековой культуры[78].
Что же наступило? В науке о веществе — преддверие механистической химии Парацельса — Ван-Гельмонта (XVI–XVII вв.). В культуре — возрожденческий порыв, универсальный, светящийся. А в алхимическом мышлении — неужели только возврат к алхимической бивалентности неоплатонической поры? Нет, хотя аналогия напрашивается.
В «Theatrum chemicum» читаем такой позднесредневековый алхимический пассаж: ««Aelia laelia Crispis» есть мое имя. Я ни мужчина, ни женщина, ни гермафродит, ни дева, ни юноша, ни старуха, я ни развратница, ни девственница, но все это, взятое вместе. Я не умирала ни от голода, ни от жажды, ни от яда, ни ото всех этих вещей сразу. Я не покаюсь ни на небе, ни на земле, но повсюду. «Locius Agatha Priscius», который не был ни моим мужем, ни моим любовником, ни моим рабом, но всем купно, без горечи, без радости, без слез велел меня похитить, зная и не ведая, для кого этот монумент, представляющий ни пирамиду, ни мавзолей, но оба вместе. Вот могила, не вмещающая в себя трупа, и труп, не заключенный в могилу. Труп и могила составляют одно» (ТС, 3, с. 744). Николай Барнальд (XVII в.) в комментарии к тексту дает разгадку этого ребуса: зашифрован философский камень. Амбивалентность мировидения всепронизывающа. Она-то и создает иллюзию воссозданного из пепла живого тела, фанатично разрушаемого десять веков, мучимого различающими разъятиями. Словно возврат к игровой двойственности алхимических трактатов первых веков новой эры. Но обратите внимание вот на что. Каждый раз динамичность статических равновесий — оппозиций снимается, сводясь к единому: «но все это, взятое вместе»; «но ото всех этих вещей сразу»; «но повсюду»; «но всем купно»; «но оба вместе»; но… «составляют одно». Мысль перемещается с легкостью солнечного зайчика, скользящего по землистой шершавой поверхности реального предмета.
ИТАК: антитетизм алхимического — и соответственно всего средневекового — мышления есть специфическая, исторически неповторимая, логическая форма этого мышления; особая характеристическая примета — главная примета — противоречивости этого мышления. Однако не противоречивость вообще. А противоречивость, определяющая неповторимый облик средневекового мышления; отличная и от апорий Античности, и от антиномий Нового времени.
