Покупать по пайковым ценам было куда выгоднее, но паек был доступен лишь избранным группам населения. Кроме того, даже тем, кто его получал, за исключением советской элиты, паек обеспечивал лишь полуголодное существование: нормы и ассортимент были скудны. Коммерческие магазины – только в крупных городах, да и там не было достатка. На рынке, где главным продавцом были крестьяне, во время голода мало чем можно было поживиться. Крестьяне сами умирали от голода. Кто в такой ситуации будет смотреть на ценники? Несмотря на резкое повышение цен в Торгсине, спрос на продукты не упал. Период зимы – начала весны 1933 года был самым экономически неблагоприятным для обмена ценностей на товары в Торгсине. Из-за дороговизны цен за «одну условную единицу ценностей» люди получали наименьшее во всей истории Торгсина количество продуктов. Но именно в это время люди, спасаясь от голода, снесли в Торгсин львиную долю ценных сбережений.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Ослабел я скорее всех. Начал опухать. И ноги, худые мои ноги перестали меня слушаться, ходил я, шатаясь, голова у меня кружилась.
Тягостно и угрюмо сделалось в нашем доме.
Стойко державшаяся бабушка, хоть и наставляла нас, носи платье, не складывай, терпи горе, не сказывай, но сама все чаще и чаще смахивала с лица слезы, тревожный ее, иссушенный бедою взгляд все дольше задерживался на мне.
Однажды наелись мы мерзлых картошек. С молоком ели картошки, с солью, и вроде бы все довольны остались, но меня начало мутить и полоскало так, что бабушка еле отводилась со мною.
– Мужики! Надо что-то делать, мужики… – взревела она. – Пропадет парнишка. А он пропадет – и я не жилец на этом свете. Я и дня не переживу…
Мужики тягостно молчали, думали. Дед и прежде-то говорил только в крайней необходимости, теперь, лишившись заимки, вовсе замолк, вздыхал только так, что тайга качалась – по заключению бабушки. Добиться от него разговора сделалось совсем невозможно. Бабушка глядела на Кольчу-младшего, тоже осунувшегося, посеревшего. А был он всегда румян, весел и деловит.
Мне показалось, бабушка смотрела на Кольчу-младшего не просто так, со скрытым смыслом смотрела, ровно бы ждала от него какого-то решения или совета.
– Что ж, мама, – заговорил медленно Кольча-младший и опустил глаза. – Тут уж считаться не приходится… Тут уж из двух одно: или потерять парнишку, или…
Бабушка не дослушала его, уронила голову на стол. Не голосила она, не причитала, как обычно, плакала, надсадно, загнанно всхрапывая. Кости на ее большой плоской спине ходуном ходили, в то время как руки, выкинутые на стол, лежали мертво. Крупные, изношенные в работе руки, с крапинками веснушек, с замытыми переломанными ногтями, покоились как бы отдельно от бабушки.
Кольча-младший достал кисет, начал лепить цигарку, но отвернулся, ровно бы поперхнувшись, закашлял и с недоделанной цигаркой, с кисетом в руке быстро ушел из избы, бухая половицами. Дед крякнул скрипуче, длинно и вышел следом за Кольчей-младшим.
Состоялся какой-то важный и тягостный совет. Какой, я не знал, но смутно догадывался – касается он меня. Мне в голову взбрело, будто хотят меня куда-то отправить, может, к тетке Марии и к ее мужу Зырянову, у которых я уже гостил в год смерти мамы, но жить у бездетных и скопидомных людей мне не поглянулось, и я выпросился поскорее к бабушке.
Виктор Астафьев. Ангел-хранитель
– Бабонька, не отправляйте меня к Зырянову, – тихо сказал я. – Не отправляйте. Я хоть чего есть стану. И картошки голые научусь… Санька сказывал – сначала только с картошек лихотит, потом ничего…
Бабушка резко подняла голову, взглянула на меня размытыми, глубоко ввалившимися глазами:
– Это кто же тебе про Зыряновых-то брякнул?
– Никто. Сам подумал.
Бабушка подобрала волосы, вытерла глаза ушком платка и прижала меня к себе:
– Дурачок ты мой, дурачок! Да куда же мы тебя отправим? Удумал, нечего сказать!
Она отстранила меня и ушла в горницу. Там запел, зазвенел замок старинного сундука, почти уже пустого, и я не поспешил на этот приманчивый звон – никаких лампасеек, никаких лакомств больше в сундуке бабушки не хранилось.