– Да… И этот человек называет меня философом. Ты слишком много думаешь о войне, земеля. Бросай это занятие. Дуракам живётся много легче. Думать вообще вредно, а здесь особенно. Свихнёшься. Хотя, ты это верно подметил, ты уже…
Он хлопнул Артёма по колену, поднялся.
– Ладно, пойду на позицию, – громким словом «позиция» Игорь называл свою ямку с водой, – надо распределить фишку на ночь. Темно-то как, а?
– Вы растяжки поставили? – Ситников очнулся от созерцания болота, повернулся к Игорю.
– Поставили.
– Где?
– Вот, по камышам, – Игорь показал рукой, – здесь сигналки поставили, а вот там, где вода, эргэдэшек навешали. Хрен пройдут.
Я люблю тебя, война.
Люблю за то, что в тебе моя юность, моя жизнь, моя смерть, моя боль и страх мой. За то, что ты меня научила, что самая паскудная жизнь в тысячу раз лучше смерти. За то, что в тебе ещё были живы Игорь, Пашка, Замполит…
В восемнадцать лет я был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой.
Ты навсегда во мне.
Мы с тобой – одно целое. Это не я и ты, это – мы. Я вижу мир твоими глазами, меряю людей твоими мерками. Для меня больше нет мира. Для меня теперь всегда война.
И я больше не могу без тебя.
В первый раз ты меня выплюнула, живого, отпустила, но я не смог один, я вернулся к тебе.
Когда-нибудь, лет через тридцать, когда русским можно будет ходить по этой земле без оружия, я снова вернусь. Приду на то место, где ползал голодным в болоте, где кормил вшей, и туда, дальше, где штурмовал Грозный, и потом на сопку, где погибли мои подаренные войной братья, упаду на колени, поглажу пропитанную нашей кровью тёплую плодородную южную почву и скажу… Что же я скажу?
Да ничего, кроме как:
– Да будь ты проклята, сука!
…Чёрная чеченская ночь непроглядным покрывалом застилала болото. Было тихо. Даже собаки на элеваторе замолчали.
Артём с Вентусом лежали на брониках, спина к спине, согревали друг друга. Холодный дождь не унимался. Сна не получалось. Под бушлат, с упрямством пятилетнего ребёнка, лез и лез холод. Десять минут бредового провала в беспамятство сменялись прыганьем и размахиванием руками.
Они очень устали. И хотя сейчас вряд ли было больше двенадцати, эта ночь уже доконала их. Многочасовое лежание в промозглом болоте, без еды, без воды, без тепла, без определённости, выжало из них последние силы. Ничего уже не хотелось, точнее, им уже было всё равно – сидеть, лежать, шевелиться… Один чёрт, всё было мокрое, холодное, паскудное, липло к телу, гнало в печёнки волны холода.
Из-за туч внезапно, без предупреждения, всем своим полным телом вышла луна. Сразу стало светло.
Они взяли броники, переползли в тень куста, спугнув стайку дремавших на ветках воробьёв.
Яркий лунный свет заливал долину. Вода отсвечивала резким серебром. Все предметы приобрели чёткость. «Странная природа какая, – подумал Артём, – только что чернота была, хоть глаза выкалывай, а луна вышла – и пожалуйста, в Алхан-Кале номера домов прочитать можно».
Нет, это точно сон. Это болото, река, камыши… Всё так отчётливо, как бывает только во сне. А он сам – мягкий, расплывчатый, нереальный… Он не должен быть здесь. Он всю жизнь был в другом месте, всю жизнь он понятия не имел, что на свете есть такая – Чечня. Он даже сейчас не уверен, что она есть, как не уверен во Владивостоке, Таиланде и островах Фиджи… У него совсем другая жизнь, в которой не стреляют, не убивают, где нет необходимости жить в болотах, есть собачатину и сдыхать от холода. И такая жизнь у него должна быть всегда. Потому что к Чечне он не имеет никакого отношения и ему глубоко по барабану эта Чечня. Потому что её нет. Потому что тут живут совсем другие люди, они говорят на другом языке, думают по-другому и по-другому дышат. И это логично. А он так же логично должен думать и дышать у себя. В природе всё логично, всё закономерно, всё, что ни делается, делается ради какого-то смысла, с какой-то целью. Зачем ему тогда быть здесь? Смысл какой, ради какого закона? Что изменится у него дома, в его нормальной жизни оттого, что он находится здесь?
